общественных формаций, которые из них статистически состоят. В этом отношении есть только желание и социальность. За сознательными инвестициями экономических, политических и религиозных формаций скрываются бессознательные сексуальные инвестиции, микроинвестиции... Машины желания работают в социальных машинах, как если бы они сохраняли собственный режим в молярном ансамбле, который они, с другой стороны, образуют на уровне больших чисел. Символ, фетиш представляют собой проявления машины желания. Сексуальность является молекулярным подразделением, работающим внутри общественной совокупности и лишь вторично семейным образованием. Неэдипово бессознательное... производит Эдипа как одно из вторичных статистических образований.
Система жестокости куда ближе по своему устройству к машинам желания, чем капиталистическая аксиоматика, которая высвобождает декодированные потоки. Желание там еще не попалось в ловушку Эдипова комплекса, потоки еще не утратили свою многозначность и простое представленное в представлении еще не заняло места представляющего. Чтобы оценить в каждом случае природу аппарата вытеснения и его воздействие на производство желания, нужно принимать во внимание не только элементы представления, то, как они организуются в глубине, но и тот способ, каким само представление организуется на поверхности записи социуса.
Общество не является основанным на обмене, социус занимается записью: не обменивать, а маркировать тела, принадлежащие земле. Мы видели, что режим долга прямо вытекал из требований этой первобытной записи... Именно брак кодирует потоки желания и с помощью долга заставляет человека запоминать слова. Брак еще вытесняет великую филиативную, интенсивную и немую память... Именно долг составляет браки со ставшим расширенным родством. Брачный союз-долг отвечает тому, что Ницше описывал как доисторический труд человечества: пользоваться самой жестокой мнемотехникой по самому мясу для того, чтобы навязать память слов на основе вытеснения древней биокосмической памяти. Вот почему так важно видеть в долге прямое следствие изначальной записи, а не превращать его – не превращать сами записи – в косвенное средство всеобщего обмена. Вопрос, который оставил открытым Мосс, следующий: долг первичен по отношению к обмену или же он является лишь модусом обмена, средством на службе обмена? Леви-Строс замкнул этот вопрос категорическим ответом: долг – всего лишь суперструктура, сознательная форма, в которой выковывается бессознательная общественная реальность обмена. Речь здесь идет не просто о теоретической дискуссии; здесь ангажирована вся концепция социальной практики и вся проблема бессознательного. Ибо если обмен лежит в основе всех вещей, то почему, собственно, нечто не должно быть обмениваемо? Почему нужен дар и контрпоставка, а не просто обмен? И почему дающий находится в положении обворованного? Именно кража не дает подарку и ответному подарку войти в меновое отношение. Желание игнорирует обмен, оно знает только дар и кражу (иногда одно как другое под воздействием первичной гомосексуальности). Такова антименовая любовная машина, обнаруженная Джойсом в «Изгнанниках» и П.Клоссовски в «Роберте»... Но возразят, что если желание игнорирует обмен, то это происходит потому, что обмен является бессознательным желания... По какому, собственно, праву провозглашают купюры долга вторичными по отношению к «более реальной» тотальности? Между тем обмен известен, хорошо известен – но как нечто, что нуждается в заклятии, чтобы не развилось нечто похожее на меновую стоимость, нечто кладущее начало кошмару товарной экономики... То, что обмен тормозится и заклинается, ни в коем случае не является свидетельством в пользу его первичности, но, напротив того, доказывает, что самое главное – не обменивать, а записывать, метить. А когда обмен превращается в бессознательную реальность, сколько бы ни ссылались при этом на права структуры, на необходимое несоответствие положений и идеологий по отношению к этой структуре, имеет место не более как гипостазирование принципов меновой психологии для объяснения институтов, относительно которых, с другой стороны, утверждается, что они не имеют меновой природы. Бессознательное в таком случае сводится к пустой форме, из которой изгнано даже само желание... между тем как на самом деле бессознательное -это работающая машина.
Во-первых, о структурах родства трудно не мыслить так, как если бы брачные союзы вытекали из кровнородственных отношений, хотя именно косвенные союзы и блоки долга обусловливают расширенное родство, а не наоборот. Во-вторых, имеется стремление превращать эти отношения в логическую комбинаторику вместо того, чтобы принимать их за то, чем они являются, а именно физической системой, в которой распределяются интенсивности... В-третьих, меновая структуралистская концепция имеет тенденцию постулировать нечто вроде равновесия цен, первичную эквивалентность или равенство... Нет ничего более поучительного в этом плане, чем полемика между Леви-Стросом и Эдмундом Личем по поводу системы брака племени качин. Ссылаясь на «конфликт между эгалитарными условиями обобщенного обмена и их аристократическими последствиями», Леви-Строс представляет дело так, будто Лич исходил их того, что система находится в состоянии равновесия. Между тем проблема совсем в другом: речь идет о выяснении того, является ли неравновесие патологическим и второстепенным, как полагает Леви-Строс, или оно функционально и принципиально, как думает Лич. Является ли нестабильность производной по отношению к идеальному обмену или данной уже в предпосылках, включенной в гетерогенность терминов, составляющих поставки и контрпоставки?.. Необходимо открытый характер системы искажается тем, что меновая концепция постулирует закрытую систему... Не только сущностная открытость блоков долга, но прежде всего отношение статистических образований к их молекулярным элементам оказываются при этом сведенными к простой эмпирической реальности, неадекватной структурной модели. Меновая концепция в этнологии и буржуазная политэкономия... сводят общественное воспроизводство к сфере обращения. Сохраняется лишь объективная видимость в том виде, как она описана социусом, без учета реальной инстанции, которая ее записывает, а также экономических и политических сил, с помощью которой она записана...
Первобытные формации оральны, вокальны, но не потому, что у них нет графической системы: танец на земле, рисунок на стене, отметка на теле являются графическими системами, гео-графизмом, гео-графией. Эти формации оральны исключительно потому, что имеют графическую систему, независимую от голоса, которая не равняется на голос, не подчиняется ему, но присоединена к нему, скоординирована с ним. Иначе обстоят дела... в случае линейного/фонетического/ письма: цивилизации перестают быть оральными лишь в случае потери независимости и собственной структуры графической системы: именно равняясь на голос, графизм его вытесняет, индуцируя фиктивный голос. /Леруа-Гуран прекрасно эти два полюса описал: пара голос-слух и пара рука-графизм/.
Великой книгой современной этнологии является не «Опыт о даре» Мосса, а «Генеалогия морали» Ницше. По крайней мере так должно было быть...
Деспот отвергает боковые брачные союзы и расширенные родственные группы древней общины. Он навязывает новый союз и ставит себя в прямое родство с богом: бог должен следовать его примеру. Перескочить в новый брак, порвать со старым родством – вот его цель. Это выражается в странной машине, подвергающей тела людей жесточайшим испытаниям... Это и параноидальная машина, поскольку она выражает себя в борьбе со старой системой, и великолепная холостая машина, поскольку обеспечивает победу нового брака. Деспот – параноик, новые перверсивные группы распространяют изобретение деспота (возможно, они его за него и сделали), разносят его славу и навязывают его власть городам, которые основывают и завоевывают. Мы имеем варварскую имперскую формацию или деспотическую машину всякий раз, когда мобилизуются категории нового союза и родства. Каков бы ни был контекст этой мобилизации, имперская формация всегда определяется определенным типом кодирования и записи, по праву противостоящим первобытному территориальному кодированию... Новый союз и прямое родство свидетельствуют об /образовании/ нового социуса, несводимого к «боковым союзам и расширенному родству... Паранойю определяет мощь проекции, способность начинать с нуля... Субъект выпрыгивает из скрещения „брак-родство“, обосновывается на пределе, у горизонта, в пустыне, это субъект детерриториализованного знания, которое связывает его непосредственно с Богом и с народом. Впервые от жизни и от земли отнимается нечто, что позволит судить о жизни и воспарять над землей (параноидальный принцип познания). Относительная игра браков и родства доводится до абсолюта в этом новом союзе, в этом прямом родстве. Полное тело социуса перестало быть землей, стало телом деспота, самим деспотом или его богом. Предписания и запреты, которые нередко лишают его способности действовать, делают из него тело без органов... Важна не личность суверена, ни даже его функция, которая может носить ограниченный характер. Глубоко изменилась сама социальная машина: место территориальной машины заняла мегамашина государства, функциональная пирамида с деспотом,
