покуда не поспевала новая и не волокла обратно к берегу. Мы ударялись головой о бочку и друг о друга, кувыркались, как клоуны в цирке, глотали горько-соленую воду. Раз десять нас почти совсем выносило на берег и снова утягивало в море; наконец мы поняли: нам мешает добрая наша спасительница — бочка. Когда в следующий раз нас смыло волной в море, мы выскользнули из веревочных петель и забарахтались на волнах, держась только взмахами рук. Секунду-другую мы были без движения, но вот набежала новая волна, и мы опять устремились к берегу. Очутившись в хаосе клокочущей воды, мы с Пэтом отдались на волю судьбы. Без бочки я чувствовал себя совсем беспомощным. Бурливая, грохочущая вода волокла меня лицом вниз по песчаному дну. Я попытался перевернуться, чувствуя, что волна теряет напор. Вот она покатилась вспять, и я остался лежать на песке. Напрягши последние силы, я пополз прочь, подальше от коварной стихии. Я полз еле-еле, чувствуя боль в каждой клеточке моего тела. Добравшись до сухого, я распластался на мягком песке, вытянувшись во весь рост.
Но беспокойство не покидало меня. Надо было сделать что-то еще. Вряд ли понимая, что делаю, я приподнял голову и оглянулся: Пэт медленно подползал ко мне. Вот он совсем рядом, растянулся, как и я, на песке. Меня охватила блаженная истома, какой я никогда прежде не испытывал. Я почувствовал, как рука Пэта коснулась меня, и в тот же миг я забылся глубоким сном.
Разбудило меня солнце и тишина. После оглушающего рева волн, который преследовал и во сне, тишина показалась чем-то странным и даже противоестественным.
Волны набегали на песок с тихим шуршанием, которое прерывалось на миг, пока волна переводила дух перед обратным бегом. Я поднял голову и увидел огромный песчаный пляж. В одном его конце вода у самого берега была усеяна скалами, облепленными водорослями. На одной скале я увидел Пэта: он нагнулся низко к воде, что-то высматривая. За мной возвышались поросшие травой дюны. Песок был белый, как мраморный. И вся картина была такая мирная, такая незыблемая, что после пережитого ночью ужаса я буквально захлебнулся от восторга.
Я еле-еле поднялся на ноги: ныло все тело, все суставы. Я поковылял к Пэту и вскоре почувствовал, что боль с каждым шагом утихает. Подойдя ближе, я увидел, что Пэт смотрит на меня и смеется. Ничего удивительного: я шел враскорячку, как огромная дикая утка, не привыкшая к ходьбе. Мои суставы потеряли подвижность, как у древнего старика. С того дня я никогда не смеялся больше над нашими стариками, которые, ковыляя, выходили на инишронскую пристань погреть старые кости на солнышке.
Пэт сказал мне, что он проснулся полчаса назад.
— Я тоже сначала не мог двинуть ни рукой, ни ногой, — сказал он. — Это скоро пройдет. Ах, Дэнни, как все-таки прекрасна жизнь!
Подол рубахи у него был полон моллюсков. Но мы не стали их есть, несмотря на голод: такие они были холодные и неаппетитные на вид. Пэт пустил их обратно в воду, и они дружно забулькали, радуясь освобождению.
Море лежало спокойное, серо-голубое, как выцветший ситец. Вдали тянулась гладкая полоса течения. По ней плыл парусник, который казался птицей, потому что границы между морем и небом нельзя было различить. Судя по солнцу, было часов около восьми утра. Мы с Пэтом подумали, нет ли поблизости дома, где горел бы очаг, вкусно пахло хлебом, где нас угостили бы молоком, дали сухую одежду и откуда можно было бы сообщить на Инишрон, что мы живы.
— Наши, конечно, думают, что мы утонули. Ведь полиция Клифдена уже наверняка сообщила на Инишрон, что мы до них не добрались.
Хотя нас тревожила судьба наших спутников, мы до сих пор не обмолвились о них ни словом. И тут я рассказал Пэту о своих подозрениях: никакие они не полицейские, а сообщники Майка Коффи. Мои слова как громом поразили Пэта. Разговаривая, мы не заметили, как вышли на траву. Повернувшись к морю, Пэт угрюмо проговорил:
— Так ты говоришь, родные могли бы никогда больше не увидеть нас? Что мы чудом остались живы во время шторма? И что мы могли вообще никуда не ездить с этими мошенниками?
— Да, по-моему, все именно так. Я это сообразил, когда был в кабине. Но раньше не было никакой возможности сказать тебе об этом.
— А я-то им про Майка Коффи все выложил! — Пэт покачал головой, удивляясь самому себе. — Ты тогда был в кабине. Я им говорю: Майк наверняка знает кое-что о табуне на Лошадином острове. А они отвечают: вот бы никогда не подумали на Майка. Ты, говорят, сообразительный малый. Даже поблагодарили меня и прибавили, что у Майка такая шхуна, что он может плавать куда угодно и кого угодно возить. Вот уж они, наверное, посмеялись надо мной! Но я надеюсь… хотя нет, нет, никому не пожелаю такой смерти. А если они спаслись, то думаю, после этой ужасной ночи им неповадно будет впредь заниматься своими грязными делишками.
Я рассказал Пэту, как тощий задержал в своей ладони мою ногу и меня чуть не смыло за борт. Даже сейчас, пережив еще более страшные минуты, я не мог без содрогания об этом вспомнить.
Полоса дюн, поросших короткой травой, тянулась далеко вглубь. Мы пошли напрямик и чуть ли не на каждом шагу натыкались на кроличьи поселения. Они все походили одно на другое: около десятка маленьких круглых входов в нору и кружево следов, ведущих внутрь и наружу. Тут и там виднелись совсем свежие следы маленьких лапок. Но нигде ни разу не мелькнули ни настороженные ушки, ни белый хвостик-пушок. Как странно: сейчас под землей сидели крошечные дышащие комочки и ждали, когда незваные пришельцы уйдут и можно будет выйти без опаски под открытое небо и снова приняться за кроличьи дела.
Казалось, мы шли уже тысячу лет, но вот наконец взобрались на песчаный холм, и перед нами открылась ровная дорога, уходящая вдаль. Мы совсем ослабели от голода и ночного кошмара и сели на траву набраться сил перед последним броском. Неподалеку виднелся крошечный белый домик у самой дороги. Я как сейчас его вижу: стоит к дороге торцом, а вокруг огромное невозделанное поле, огороженное так тщательно, точно оно служило загоном для беговых лошадей.
— Гляди, дымок вьется, — сказал Пэт. — Значит, в доме кто-то есть.
Действительно, из трубы шел дым, но очень слабый, не больше, чем от трубки курильщика. В миле или немного дальше на восток виднелись еще дома, побольше. Гряду дюн от домика отделяла вересковая пустошь, усеянная валунами и поросшая кое-где папоротником. Сразу за домом темнело свежевскопанное картофельное поле. В одном углу усадьбы зеленела лужайка, на ней паслась одинокая черная корова.
Отдохнув, мы пошли дальше. Спустились по склону и ступили на дорогу, запорошенную белым прохладным песком. Вскоре песок сменился шелковистой травой, и земля под ногами мягко запружинила. Дорога привела нас прямо к дому. Мы остановились на лужайке, заросшей густой травой у самого входа.
Нижняя створка двери была закрыта. Пока мы стояли и разглядывали дом, из глубины комнаты появился человек и удобно облокотился на нижнюю створку. Он был худ, крепок, жилист, как терновый куст. Его лицо и ладонь, сжимавшая чашечку старой глиняной трубки, были цвета копченой селедки. Маленькие глазки глядели прищурясь сквозь очки в стальной оправе, и в них светилась спокойная мудрость дедов и прадедов. Он пристально оглядел нас с головы до пят, наше еще не просохшее платье, подернутые солью волосы. И заговорил; голос его звучал приглушенно и немного хрипло, как у людей, которые почти все время молчат.
— Вы пришли из моря, — сказал он. — Ваша лодка затонула во время шторма.
Мы кивнули. Человек удобнее облокотился о дверь.
— Вот еще одно доказательство моей правоты. — Он вздохнул удовлетворенно и вместе с тем нетерпеливо. — Здесь необходимо построить фабрику, где делают рыбные консервы. Если бы такая фабрика была, вы бы не пошли на ловлю в такую погоду да еще в дырявой посудине. Вы бы работали себе на фабрике и получали каждую неделю денежки. Чем не княжеская жизнь? И не рисковали бы в такой шторм. Вот что я требую от правительства! Я уже отправил ему сто сорок семь писем. Причем, учтите, все письма без марки! — Глаза его горели триумфом.
Пэт дрожащим голосом перебил его:
— Мы очень голодны, сэр.
— Вот видишь! — воскликнул наш негостеприимный хозяин. — А работай ты на моей фабрике, ты бы не был голодный. Почему? Да потому, что ты был бы богачом. И карман бы не был пустой.
— Ну, а кто бы тогда ловил рыбу? — спросил я.
