многозначительный взгляд, и тот вернул ей уверенность.
В пыточной камере по приказанию короля еще накануне вечером были установлены скамьи и стулья. Усевшись в приготовленное для него кресло, Карл IX сказал:
— Господа, можете сесть; я предполагаю, что представление затянется.
Генрих ухитрился поместиться сзади принцессы Маргариты. Почувствовав его близость, она обернулась и шепнула:
— Смотрите, как волнуется мать! Она не волновалась бы так, если бы собирались пытать ее родных детей!
— Однако она вполне уверена, что ей удастся спасти его, — заметил Генрих.
— Ренодэн обещал ей это.
— И он сдержит свое обещание, будьте покойны!
— Да, но Рене будут пытать, Ренодэн не будет иметь возможности помешать этому!
— Как знать! — ответил Генрих. В этот момент король сказал:
— Сир де Фуррон, прикажите ввести обвиняемого. Губернатор подал знак одному из ландскнехтов, стоявших на часах у дверей, и тот троекратно стукнул алебардой о пол. Тогда дверь раскрылась, и появился Рене между двух солдат. Его руки были связаны за спиной, а цепь, сковывавшая ноги, позволяла переступать лишь мелкими шажками. Он был очень бледен и едва держался на ногах. При виде короля он проявил сильный испуг, но, заметив королеву, несколько успокоился.
— Положите обвиняемого на лежанку. Господин Парижский, — распорядился президент Ренодэн. — Мы опять начнем с пытки водой.
Палачи схватили несчастного парфюмера, а Ренодэн уселся за стол и взял в руки перо, чтобы записывать показания Рене, который неистово кричал:
— Я невиновен! Я невиновен!
— Да ну же, приступайте к делу, Господин Парижский! — нетерпеливо сказал король. — Заставьте похлебать водички этого чудака, который кричит заранее!
Один из помощников палача прижал голову Рене к изголовью, а другой ввел ему в рот воронку.
Екатерина взволнованно отвернулась и пробормотала:
— Какое варварство!
— Но почему же? — отозвался король. — Это сенская вода, ее профильтровали, и она очень чиста.
Придворные не могли удержаться и рассмеялись. Рене извивался так, что лежанка плясала под ним, и старался перекусить трубочку воронки зубами.
— Ваше величество, — сказал палач, — вода не вырвет у него признания, но огонь…
— Ну так что же, Кабош, — милостиво согласился Карл IX, — в таком случае поджарьте ему правую руку!
Но в то время как палачи отвязывали Рене от ложа, заговорил президент Ренодэн.
— Ваше величество, — сказал он, — раз Рене так энергично отпирается, то, быть может, надо добраться до истины другим путем.
— Ну-ну!
— У Рене были соучастники…
— Вы откуда знаете это? — спросил король.
— Несколько дней тому назад арестовали вора по имени Гаскариль, — продолжал с невинным видом президент, — и главный судья приговорил его к повешению. К нему в камеру посадили «барана»… «Бараном», — пояснил он, заметив недоумевающий взгляд короля, — у нас называют агента сыскной полиции, который садится в одну камеру с каким-нибудь преступником, притворяется тоже арестантом и в разговоре по душам выпытывает у преступника все его секреты. Так вот, Гаскариль сказал этому «барану» следующее: «Бедный мессир Рене Флорентинец! Не везет ему! Меня-то повесят, а его колесуют».
— А! — сказал король. — Так, значит, Гаскариль — соучастник Рене?
— Да, так оно выходит, ваше величество!
— В таком случае надо поджарить Рене правую руку. Если он не признается — пустить в ход клинья. Ну а если он устоит и здесь, тогда можно попытать счастья в пытке калеными щипцами! А тогда уж можно будет допросить и Гаскариля.
Екатерина смертельно побледнела, Рене оглядывался по сторонам с видом затравленного зверя.
— Не разрешите ли вы мне, ваше величество, высказать кое — какие соображения по этому поводу? — спросил Ренодэн.
— Говорите!..
— Если Рене в конце концов сознается или — что то же самое — если истину мы узнаем от Гаскариля, то парламент для суда над Рене соберется сегодня же?
— Разумеется! Что же из этого?
— Если ему сожгут и правую руку, то как же он будет держать свечу, отправляясь на эшафот?
— Вы правы, — согласился король. — Ну, так приступите прямо к клиньям.
— Но если Рене будет осужден сегодня, то его будут казнить завтра?
— Разумеется.
— Для народа, который возмущен убийством на Медвежьей улице, будет отличным примером, если осужденный перед казнью пройдет по улицам босым со свечой в руках и, перед тем как взойти на эшафот, принесет покаяние на паперти собора Богоматери.
— Вполне согласен с вами, господин президент!
— Но если мы пустим в ход клинья, он не будет в состоянии ходить!
— Ах, черт! — буркнул король. — Ну, так в таком случае позовите Гаскариля!
Екатерина и Рене перевели дух. Крильон наклонился к уху Пибрака и сказал:
— Король попался в ловушку. Этот судья кажется мне поря дочной бестией и…
Крильон не договорил: он посмотрел на Екатерину и заметил, что ее взор сверкает затаенной радостью.
«Короля провели!»— подумал он.
XVII
Придворные, присутствовавшие на пытке, считали Рене окончательно погибшим, а потому держали себя довольно непринужденно и перекидывались улыбками и усмешками. Если бы они только могли предположить, что у Флорентийца имеется хоть какой-либо шанс на спасение, они были бы много осторожнее. Но гибель Рене казалось несомненной, особенно теперь, когда допрос Гаскариля должен был окончательно доказать вину Флорентийца.
Один только Крильон не разделял этой уверенности остальных непосвященных. Сидя около короля, он что-то бормотал сквозь зубы.
— Что вы бормочете, герцог? — спросил король.
— Я говорю, что хотел бы быть королем на часок! — ответил Крильон.
— А для чего, собственно?
— Для того, чтобы оставить Гаскариля самым спокойным образом в его темнице!
— А что же выйдет из того, что Гаскариль останется в своей камере?
— Тогда не обманутся ожидания всех парижан. Я рассуждаю так, ваше величество: если у меня к обеду имеется такое лакомое блюдо, как, например, филе из дичи, седло дикой козы, голова дикого вепря или что-нибудь другое еще в этом же роде, то я не подумаю о том, чтобы взяться за плошку чечевицы или бобов!
— Э, да вы гастроном, герцог! — сказал король.
— Для меня, как и для всех парижан, — продолжал герцог, — Рене представляет собою филе из дичи, а Гаскариль — вареную чечевицу.
