Проересий удалился из мира людей. Таким великим и одаренным был этот человек, наполнивший всю вселенную своими речами и учениками.
Епифаний. Он происходил из Сирии, был силен в вопросах о разделениях, но голос имел слабый и вялый. Тем не менее, как противник Проересия на поприще софистики, Епифаний добился большой известности. Людям ведь свойственно восхищаться не только тем, кто этого заслуживает, но и его окружением и даже завистниками, так {279} что, когда человек превосходит всех своими способностями, то ему находят и противника. Это как в физике: одни начала рассматриваются в противоположность другим. Скончался Епифаний, не дожив до глубокой старости, от болезни крови. Жену его, которая была очень красива, постигла та же участь. Детей у них не было. Автор этих строк лично не знал Епифания, потому что тот ушел из жизни задолго до его приезда в Афины.
Диофант был родом из Аравии. Он выбился в профессиональные риторы, и та же людская молва, о которой было сказано выше, сделала и его противником Проересия, точно так же, как если кто-нибудь противопоставил бы Гомеру Каллимаха. Сам Проересий лишь смеялся надо всем этим и не относился серьезно к тому, что болтают люди. Автор знал Диофанта и часто слышал его публичные выступления. Однако он считает неуместным цитировать в этом сочинении что-либо из того, что он запомнил из его речей, ибо данный труд посвящен людям достойным, и автор не ставил своей целью над кем-либо посмеяться. Тем не менее, говорят, что на похоронах Проересия Диофант произнес надгробную речь (ибо Проересий ушел из жизни раньше его) и, как сообщают, закончил ее такими словами о Саламине и войне с персами: «О Марафон и Саламин! Теперь о вас не будет слышно. Какая труба подвигов ваших ныне утрачена!»[170] После своей кончины Диофант оставил двух сыновей, посвятивших свои жизни деньгам и роскоши.
Автору этих строк приходилось часто слушать и Сополида. Этот муж изо всех сил старался воспроизвести в своих речах стиль древних, так что почти вошел в жилище Музы-врачевательницы. Но, хотя он стучался в ее двери как надо, отворяла она ему нечасто. Но и этого оказалось достаточным, чтобы к Сополиду проскользнула из-за двери частичка божественного духа, хотя и очень маленькая и слабая. Однако зрители на него частенько злились, потому что сами были неспособны впитать ни одной капли из Кастальского источника. У Сополида был сын, который, как говорят, наследовал его место ритора.
Гимерий. Этот муж происходил из Вифинии. Автор не был знаком с Гимерием лично, хотя и жил в одно с ним время. Он приезжал ко двору императора Юлиана, чтобы выступить перед ним с речью, надеясь на почести, поскольку Проересия этот император невзлюбил. Когда же Юлиан покинул мир людей, Гимерий уехал за границу. {280} Затем, после смерти Проересия, он появился в Афинах. Гимерий был способным и прекрасным оратором. Особенности стиля и композиции придавали его выступлениям звучание или, по крайней мере, отзвук политических речей. Иногда, хотя и очень редко, Гимерий поднимался до высот божественного Аристида. Умер Гимерий от эпилепсии, которая овладела им в глубокой старости. После своей смерти он оставил дочь.
В те времена также жил Парнасий,[171] который профессионально занимался преподаванием. Учеников у него было немного, но благодаря своей деятельности Парнасий все же приобрел некоторую известность.
Родиной Ливания была Антиохия, первый из городов так называемой Равнинной Сирии, основанный Селевком, которого именовали Никатор. Он происходил от знатных родителей, входивших в число первых граждан города. Молодой, но уже хозяин самому себе, поскольку его родители рано умерли, Ливаний приехал в Афины,[172] но, хотя он тоже был из Сирии, не пошел ни к Епифанию, который был очень известен, ни к Проересию, потому что боялся, что затеряется в толпе их учеников и что слава учителей никогда не даст ему возможности самому стать известным. Но, увлеченный учениками Диофанта, Ливаний стал заниматься у этого софиста. Как сообщают те, кто вместе с ним учился, Ливаний очень редко посещал лекции и совместные встречи и ничем не докучал своему учителю. Но между тем все свое время он посвящал самостоятельным занятиям риторикой и много упражнялся в стиле древних, стремясь запечатлеть его в своей душе и речи. Точно так же, как те, кто стреляет из лука или метает что-нибудь, сначала лишь изредка попадают в цель, но затем, после постоянных упражнений, становятся в своем деле мастерами, без помощи какой-либо науки, но лишь одной тренировкой, так и Ливаний, в своем стремлении подражать древним образцам и встать на один уровень с ними, никогда не расставался с сочинениями древних и, словно на привязи, всюду следовал за лучшими из них. Имея такое руководство, идя за ними след в след, он очень скоро добился на этом пути видимых успехов. Приободрившись от своих достижений в риторике и убедившись, что он нисколько не уступает самым прославленным софистам своего времени Ливаний решил не погребать свой талант в маленьком городке, но избрать город, достойный его дарования. Поэтому он поехал в Константинополь,[173] город, лишь недавно {281} ставший великим и процветающим и поэтому нуждавшийся в делах и словах, которые могли бы его украсить. Очень скоро Ливаний стал там светочем, показав себя лучшим и приятнейшим учителем, публичные выступления которого были полны обаяния. Однако неприятный случай, произошедший с учениками, изменил его судьбу. О нем я рассказывать не стану, потому что это сочинение предназначено для записи только достойного. Изгнанный из Константинополя, Ливаний обосновался в Никомедии. Но неприятные слухи и здесь настигли его и стали преследовать. Поэтому вскоре Ливаний покинул и этот город[174] и через некоторое время[175] возвратился на свою родину, в свой родной город. Здесь он провел всю оставшуюся жизнь, которая была у него долгой и насыщенной событиями.
Хотя автор достаточно много написал о Ливании в своем сочинении о Юлиане, он все равно рассмотрит здесь подробнее основные вехи жизни этого ритора. Ни один из тех, кто общался с Ливанием и учился у него; не остался неплененным его обаянием. Он обладал способностью сразу распознавать характер человека и наклонности его души, злые и добрые. Ливаний мог легко сойтись и общаться с любым, так что полип по сравнению с ним выглядит сущим ничтожеством.[176] Всякий, кто с ним беседовал, находил в нем свое второе «я». Испытавшие это говорили, что Ливаний — это картина или оттиск, запечатлевший в себе все разнообразие и всю пестроту человеческих нравов. Среди всего разнообразия людей, с которыми он общался, нелегко выделить тех, кому он отдавал большее предпочтение, ибо противники хвалили его одновременно за прямо противоположные качества, и каждый был убежден, что Ливаний разделяет именно его взгляды. Таким разнообразным он был
