две в день. Выматывался, конечно, очень сильно, но после каждой такой встречи я получал внутренний заряд уверенности, что все будет нормально. И даже не в том дело, что я выиграю. Это, так сказать, частная задача. Появлялась уверенность, что с такими людьми, с такой искренней жаждой справедливости, добра мы все-таки обязательно выкарабкаемся из той пропасти, в которой очутились.
Митинги я меньше люблю. Особенно многотысячные, а были дни, когда в Лужниках собиралось до ста тысяч человек. Здесь не разглядишь лиц, не увидишь глаз. Тут не происходит доверительного контакта с аудиторией. Но тем не менее, митинг — это, пожалуй, одна из самых мощных и трудных школ для политического деятеля. Здесь нужно уметь одним словом овладеть вниманием огромной массы людей, одна фраза — и тебя могут скинуть с трибуны.
Мне лично жаль, что Горбачёв не принимает участия в митингах. Для него это было бы более чем полезно. Ему, привыкшему к разговору со специально подготовленными, отобранными, доставленными на автобусах людьми, изображающими трудящиеся массы, опыт лужниковских митингов стал бы очень ценным уроком. Может быть, в конце концов это и произойдёт…
Ещё раз повторю, митинги — это очень опасный инструмент в политической борьбе. Здесь не сдерживают эмоции и не ищут парламентских выражений. И, значит, тем более взвешенным, точным должно быть выступление на нем. Мне. трудно сейчас подсчитать, но, наверное, я участвовал более чем в двадцати крупных многотысячных митингах. Сложные чувства возникали, когда огромная масса людей, увидев тебя, начинала скандировать: «Ельцин! Ельцин!..» Мужчины, женщины, молодые, пожилые… Честно скажу, радости и удовольствия при этом не испытываешь. Нужно как можно скорее подняться на трибуну, взять микрофон и начать говорить, чтобы сбить эту волну восторгов, эйфории. Когда люди слушают, атмосфера уже меняется. Я с какой-то внутренней осторожностью смотрю на этот энтузиазм ещё и потому, что все мы отлично знаем, как легко многие могут восторгаться, а потом терять веру. Поэтому здесь лучше в иллюзии не впадать.
После митингов я нередко спорил со своими доверенными лицами, которые считали, что чем громче скандировали моё имя, тем успешнее прошёл митинг. Это все ерунда. А вообще, мои доверенные лица — это какой-то особый сплав людей. За их бескорыстную поддержку, искренность, самоотверженность, преданность буду им благодарен всегда. Мне многие твердили, что я совершаю страшную и непростительную ошибку, взяв к себе в доверенные лица непрофессионалов — не политиков, учёных, а простых, умных, человечных людей. Я никого из них до предвыборной кампании не знал, они звонили, приходили ко мне, говорили: хотим быть вашими доверенными лицами, я отвечал: спасибо, но подумайте, будет очень тяжело. Они говорили: мы знаем, брали отпуск за свой счёт и работали, буквально, не преувеличивая, день и ночь… Возглавил работу доверенных лиц Лев Евгеньевич Суханов, человек, взваливший на себя огромный груз по координации моей предвыборной кампании.
Прекрасные люди. И — спасибо им…
Какие у Вас были недостатки в работе на посту первого секретаря МГК? Относится ли к ним авторитаризм?
Правда ли, что уже на первой встрече с москвичами Вы получали письма от партийных мафиози и их жён, обещавших порвать хилые паруса перестройки?
Проработал я секретарём ЦК несколько месяцев, и вдруг 22 декабря 1985 года меня вызывают на Политбюро. О чем пойдёт разговор, я не знал, но когда увидел, что в кабинете нет секретарей ЦК, а присутствуют только члены Политбюро, -понял, что речь будет идти, видимо, обо мне. Горбачёв начал примерно так: Политбюро посоветовалось и решило, чтобы я возглавил московскую городскую партийную организацию — почти миллион двести тысяч коммунистов с населением города девять миллионов человек. Для меня это было абсолютно неожиданно. Я встал и начал говорить о нецелесообразности такого решения. Во-первых, я — инженер-строитель, имею большой производственный стаж. Наметились мысли и какие-то заделы по выходу отрасли из тупика. Я был бы полезнее, работая секретарём ЦК. К тому же в Москве я не знаю хорошо кадры, мне будет очень трудно работать.
Горбачёв и другие члены Политбюро начали убеждать, что это крайне необходимо, что надо освобождать Гришина, что партийная организация Москвы дряхлеет, ч что стиль и методы её работы таковы, что она не только не является примером, но и, вообще, плетётся в хвосте партийных организаций страны. Что Гришин не думал о людях, об их неотложных нуждах, завалил работу, его заботила только парадность, проведение громких мероприятий — шумных, отлаженных, заорганизованных, когда все все читают по бумажкам. В общем, московскую партийную организацию надо спасать.
Разговор на Политбюро получался непростой. Опять мне сказали, что есть партийная дисциплина, что мы знаем, что вы там будете полезнее для партии… В общем, опять ломая себя, понимая, что московскую партийную организацию в таком состоянии оставлять нельзя, на ходу прикидывая, кого бы можно было туда направить, я согласился.
Потом я нередко размышлял над тем, почему Горбачёв пришёл к моей кандидатуре. Он, видимо, учёл и мой, почти десятилетний опыт, руководства одной из крупнейших партийных организаций страны, и плюс производственный стаж… К тому же знал:.юй характер, был уверен, что я смогу разгребать старые нагромождения, бороться с мафией; имея определённый характер и мужество, смогу капитально поменять кадры, — все это было предугадано. В тот момент, действительно, я оказался наиболее, ну, что ли, удачной кандидатурой для тех целей, которые он ставил. Соглашался я на тот пост с трудом. И не потому, что боялся трудностей, я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина. Гришин, конечно, человек невысокого интеллекта, без какого-то нравственного чувства порядочности -нет, этого у него не было. Была напыщенность, было очень сильно развито угодничество. Он знал в любой час, что нужно сделать, чтобы угодить руководству. С большим самомнением. Он готовился стать Генеральным секретарём, пытался сделать все, чтобы захватить власть в свои руки, но, слава богу, не дали.
Многих он развратил, не всю, конечно, московскую партийную организацию, но руководство МГК — да. В аппарате сложился авторитарный стиль руководства. Авторитарность, да ещё без достаточного ума — это страшно. Сказывалось это все на социальных делах, на уровне жизни людей, на внешнем облике Москвы. Столица стала жить хуже, чем несколько десятилетий назад. Грязная, с вечными очередями, с толпами людей…
24 декабря состоялся пленум Московского горкома партии, на котором выступил Горбачёв. Освободили Гришина, как всегда, по собственному желанию, в связи с уходом на пенсию — это классический стереотип отправки неугодных в отставку. Генсек предложил мою кандидатуру, что не вызвало, по-моему, ни у кого ни удивления, ни вопросов. Я буквально одной фразой высказал благодарность за доверие, сказал, что обещаю всем тяжёлую, трудную работу… Пленум прошёл спокойно.
А на февраль была назначена отчётно-выборная партийная конференция столицы — я предполагал, там будет главный бой. Старая гвардия Гришина попробует повернуть события вспять и не только в Москве.
Нужно было сосредоточиться на подготовке к конференции. Работая над докладом, я встретился с десятками людей, ездил на предприятия столицы, анализируя обстановку, вместе со специалистами попытался найти оптимальный вариант выхода из кризисной ситуации. Мой доклад на конференции продолжался два часа, и Горбачёв после его окончания сказал мне: «Подул сильный свежий ветер». Но сказал без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица.
Надо было начинать практически с нуля. И первое, надо было менять аппарат горкома партии, поскольку здесь кругом были «люди» Гришина. Гришин уже давно превратился в пустой надутый пузырь. Авторитета у него не было никогда, ну, а в тот момент, когда перестройка набрала обороты, его присутствие в Политбюро просто компрометировало высший орган управления партией. Горбачёв всегда действовал не слишком решительно, с ним тоже он затянул, надо было бы, конечно, раньше снимать его с поста. Когда я принялся за московские завалы, воздвигнутые им и его людьми, внешне Гришин никак не проявил себя. Мне говорили, что он возмущался некоторыми моими действиями, но это были только разговоры, никаких конкретных шагов он не предпринимал.
