тошной, словно сердцу хотелось вырваться и улететь прочь, туда, где в окно пробивался нахально синий и восторженный осколок неба. Разумеется, Басевич, как человек сугубо материалистический, не понял томления своего сердца и объяснил все очень просто: «Ай-ай-ай, стенокардия разыгралась! Сорок восемь лет — самый возраст для инфарктов. Так вот дернет однажды, и все!»
— Ай-ай-ай, милый вы мой! Что с вами? Щеки у вас как бумага! Может, валокординчику? — неожиданно прозвучал рядом вкрадчивый голос.
Басевич обернулся и узрел Вольфа Кактусова, своего врага и конкурента. Скрестив руки на груди, гривастый критик смотрел на него с большой надеждой. По лицу его блуждали злодейские улыбки.
«И не надейся, Иуда! Еще посмотрим, кто на чьем некрологе тридцать баксов заработает!» — подумал Басевич и неожиданно почувствовал себя гораздо лучше. Сердце, поняв, что ему не вырваться, метнулось в последний раз с обреченным усилием и, смирившись, забилось ровно.
— Спасибо, Вольф, не надо. Я просто смотрел и размышлял, нет ли здесь влияния Матисса! Помнишь его красных рыб в стакане? — самым обычным оживленным голосом сказал очеркист.
Басевич не мог видеть своего лица, однако почувствовал, что к его щекам прилил всегдашний румянец, быть может, даже более здоровый, чем прежде. Вольф Кактусов тоже заметил эту перемену. Он потускнел и, буркнув что-то маловразумительное, ретировался. Беднягу Вольфа, работавшего в тех же изданиях, что и Басевич, терзало горькое предчувствие, что в этом месяце статьи в глянцевых журналах вновь уплывут к неприятелю и ему опять придется ограничиться одной-двумя рецензиями в малотиражках.
Испачкав пару страничек блокнота рассуждениями о творческой индивидуальности Хмарыбы, Басевич покровительственно похлопал сияющего художника по животу и поспешно отчалил. Загадочное возбуждение охватило его: Басевичу померещилось вдруг, что он очень спешит, более того — опаздывает.
Подобно старой полковой кляче, услышавшей трубу, искусствовед приостановился на минуту, подтянул брюки, взбултыхнулся весь от живота до груди — и рванул. Точно мексиканский ураган, он бешено мчался по пыльным дворам, оставляя за собой легкий шум рассекаемого воздуха. Мелькали станции метро, бетонные заборы, мусорные контейнеры, концертные афиши, тревожно скрипели эскалаторы, гудели автомобили, а Басевич все летел, ничего не замечая вокруг.
Поднявшись к себе на восьмой этаж, он повернул в двери ключ — и провалился в прохладную тишину квартиры. Здесь только служитель искусства опомнился, поняв, что на самом деле спешить ему было некуда, и, осознав это, испугался.
«Чего это Я? Что на меня нашло? Пустырника, что ли, выпить?» — задал он себе вопрос, снимая забрызганные грязью ботинки.
Внезапно с кухни донесся тоскливый звенящий звук, будто прыгала ложечка в стакане.
— Кто там? — окликнул Басевич.
Тишина. И снова звякнула ложечка.
— Кто там? — повторил Басевич, еще больше пугаясь.
На цыпочках, с упавшим в пропасть неизвестности сердцем, Сергей Тарасович пробрался к двери кухни, открыл ее и заглянул. Поначалу ему показалось, что в кухне никого нет, — и он совсем было успокоился, но тут негромкое покашливание со стороны стола привлекло внимание очеркиста. Не убранная с утра селедка подпрыгнула всеми кусочками, неторопливо приподнялась на тарелке, сложилась неровной пирамидкой и встала на хвост. Отрубленная рыбья голова уставилась на Басевича красными выпученными глазами.
— Отдай эйдос! — грозно потребовала она, открывая и закрывая рот.
— Кого отдать? — непонимающе прошептал Басевич.
— Скажи? «Я отдаю эйдос и отказываюсь от всех прав на него!» Повторяй! — совсем уж угрожающе прошипела селедка и подплыла по воздуху к самому носу очеркиста. К ноздрям селедки присох кружочек лука — и этот-то кружок, довольно заурядный во всех отношениях, теперь почему-то особенно пугал Сергея Тарасовича.
— Нет!
— ЧТО?! Я ТЕБЕ ДАМ «НЕТ»! Я ТЕБЯ В МАСЛЕ СВАРЮ! А НУ ПОВТОРЯЙ ЖИВО! — страшно тараща глаза, загрохотала селедка.
— Я отдаю эйдос и отказываюсь от всех прав на него! — заикаясь, повторил Басевич, не задумываясь о значении произносимых слов. Он балансировал на ватных ногах и больше всего желал, чтобы наваждение исчезло.
— Умничка! — одобрила селедка. — Полдела сделано. Еще фразочку, умоляю: «Я согласен на вечное заточение моего эйдоса в дархе!..»
— Я согласен… на вечное заточение в дархе, — ничего не понимая, громко произнес Басевич.
— Эйдоса, роднуля! Эйдоса! Не пропускай слов! — подсказала селедка.
— Эйдоса, — послушно повторил Басевич.
— Мерси! Думаю, сойдет!.. Ах, алеутский бог, ты у меня просто лапочка! Такой сговорчивый, роднуля! — умилилась селедка и благосклонно кивнула отрезанной головой.
В следующий миг куски рыбы осыпались в тарелку, а возле стола, там, где тень от занавески падала на английскую плотную клеенку с маками, возник невысокий мужчина с мятым лицом и сутуло выпиравшими лопатками.
Подойдя к пораженному Басевичу, человечек повис у него на шее и, сморкаясь от умиления, троекратно расцеловал его в обе щеки.
— О! Польщен, очень великодушный подарок! И всего-то пять минут работы сейчас и минута утром! Обожаю интеллигентов! Шесть минут за все про все! Селедкой настращал, рявкнул — и все, дело сделано: пакуйте груз! — восторженно сказал он и залопотал совершенный вздор.
Перепуганный очеркист смутно уловил, что ему жалуются на невыплату процентов комиссионерам. Обладатель мятой физиомордии характеризовал это архисвинством и хамством в квадрате. Однако по той жадности, с которой он говорил о процентах, и по тому, как он морщил и без того скукоженное свое лицо, ощущалось, что странный посетитель Басевича существо хотя и жалкое и пришибленное, но на своем уровне хитрое и пронырливое.
Еще раз расцеловав Басевича пропахшими рыбой губами, незнакомец решительно протянул руку и… запустил ее прямо в грудь к очеркисту. Не было ни крови, ни боли. Все происходило как во сне. Басевич с ужасом наблюдал, как рука, войдя в его тело почти по плечо, что-то нашаривает там.
— Ишь ты! Завалилась куда, под самые печенки! А я уж испугался, кто до меня уволок! — радостно сказал человечек некоторое время спустя, извлекая руку из груди очеркиста.
На миг Басевичу показалось, что в ладони у комиссионера что-то блеснуло остро и прощально. Крошечная, не больше спичечной головки, голубоватая точка, которую мятолицый тщательно упрятал внутрь развинчивающейся пуговицы на рукаве своего видавшего виды пальто.
Басевичу стало горько и грустно, хотя реально он не ощущал пропажи. Легкие дышали, сердце билось, желудок исправно переваривал питательную кашицу, мозг бодро щелкал логические задачки. Организм не заметил исчезновения эйдоса.
Получив, что ему было нужно, комиссионер зашаркал к выходу, но, сделав несколько шагов, хлопнул себя по лбу и обернулся.
— Ах да, совсем забыл! Ежели после смерти путаница какая возникнет, мол, эйдос куда дел, то-се, непорядок какой — скажешь, мол, мой эйдос записан за Тухломоном! Они там поймут, не впервой! — деловито пояснил он.
Посетовав еще разок на низкие гонорары и оставив застывшего теоретика искусства стоять в кухне, мятолицый комиссионер вышел на лестничную площадку и аккуратно прикрыл за собой дверь.
На лестнице Тухломон достал маленькую записную книжку и с наслаждением поставил жирный крест. Затем, не удержавшись, потер от удовольствия желтоватые ладони.
— Еще один! — пробормотал он с особой значительностью и, крайне довольный собой, стал
