Баллады о Боре-Робингуде: Паладины и сарацины

четвертого калибра по делу-то абсолютно нефункционален — им «отважные израильские коммандос» пользуются исключительно в легендах о них…

— Так мы, Боря, и есть — в легенде . Точнее — кроме как в легенде, нас уже нигде и нету. Или ты еще не понял?..

И тут случается странное.

Изображение ожидающего самолета заволакивает марево — в нем стремительно тают и самолет, и спецобъект за спиной, и пустыня вокруг. Подполковник, изумленно крякнув, принимается зачем-то ощупывать свои колени, а потом вдруг… приседает! Медленно и явно не веря себе, он опускается на корточки, потом осторожно выпрямляется — ноги целы и работают! Работают!.. Удивительная метаморфоза происходит при этом и с его лицом, которое прямо на глазах перестает быть «собранным из кусков». Тут взгляд его останавливается на оброненной им при этом трости с изображением львиной головы: она становится стеклисто-прозрачной, потом стекло это подергивается быстро густеющей дымкой… Миг — и у ног «красы и гордости ГРУ» лежит на бетоне шпага с изящной и дорогой рукоятью.

За спиной его между тем слышится изумленно-радостное «Ох!!» Гюльчетай: Ванюша на своей каталке начинает привставать на локтях, обрывая шланги капельниц и катетеров, как тот пробудившийся Гулливер, а потом одним движением усаживается, свесив ноги с края своего скорбного ложа и обалдело скребя пятерней маковку: «Ё-моё!!» Робингуд лихорадочно срывает с лица разлезающиеся клочьями бинты, под которыми обнаруживаются ничего не понимающие, но вполне целые глаза — и открывшаяся тем глазам картина весьма располагает к тому, чтоб их тут же и протереть.

«Краса и гордость ГРУ» успел за те мгновения обратиться в изящного насмешливого джентльмена в напудренном парике с косичкой. «Лучший рукопашник спецназа» ошеломленно мнет в горсти ткань плаща, неведомо откуда возникшего на его плечах — похоже, это оно и есть, зеленое линкольнское сукно . Сам атаман пребывает в не меньшем ошеломлении: ощутив вдруг под прижатой к груди ладонью холодный металл, он обнаруживает на себе панцирь с золотым, изукрашенным самоцветами орденом на цепи.

Все трое напряженно вглядываются вдаль — в том примерно направлении, где раньше был самолет; судя по всему, им видно там нечто такое, что скрыто от остальных зрителей тем самым дрожащим маревом.

— Ну что, — прерывает наконец молчание рыцарь, обведя взглядом товарищей, — двинулись, помаленьку?

— Да, пожалуй… — задумчиво кивает джентльмен. — Бал окончен, гости давно разъехались, а мы всё стоим на мокром от дождя крыльце в ожидании экипажа, которому неоткуда взяться — эдаким дурацким плюс-квам-перфектом…

— Плюс к кому? — озадаченно хмурится стрелок.

— Ежели по-простому, — усмехается рыцарь, — так это про то, что эпоха закончилась, и пора бы нам отседова валить.

— Ну, вот так бы и говорили!..

— Стрелок! — пальцы Гюльчетай осторожно прикасаются сзади к плечу, обтянутому зеленым сукном. — Возьми меня с собой!

— Куда? — изумленно оборачивается тот.

— Какая разница — куда… Возьми! Я буду тебе там хорошей женой. Или не женой — как пожелаешь…

Стрелок вновь озадаченно чешет макушку, разглядывая во все глаза волшебно преобразившуюся после этих слов девушку: джинсово-кроссовочная униформа ее обратилась в какую-то фэнтэзийную шелковую хламиду, открывающую лишь узкие, потрясающей красоты босые ступни. На физиономии стрелкА явственно отражается изрядная раздвоенность чувств: девушка, конечно, чудо как хороша, но столь резкие матримониальные пируэты явно не во вкусе великана… Тут, однако, надо чего-то решать — и мигом!

— Гляди! — указывает он, наконец, куда-то вперед, сквозь марево, чуть приобняв девушку за плечи. — Видишь?

— Да! Вижу…

— Фиг ты там пройдешь, босиком-то!..

— Ну, если дело в этом… — закусывает губу айкидоистка, но великан лишь досадливо отмахивается:

— Да не, я ж просто к тому, что — давай-ка мы лучше вот эдаким фертом…

С этими словами он лопатообразной своей ручищей подхватывает девушку под попу и одним движением, аккуратным и нежным, водружает ее к себе на плечо:

— Тебе как — удобно?

— Да… — голос ее на миг прерывается, а тыльная сторона ладони предательски дергается к глазам. — Удобно. Очень…

— Тогда держись как следует!

— С удовольствием!..

— Классно смОтритесь, — одобрительно резюмирует рыцарь. — Барышне очень пошлО бы временами топорщить хохолок, хлопать крыльями и хрипло кричать: «Пиастр-ры!.. Пиастр-ры!..»

— Тронулись, господа, — торопит джентльмен. — В самом деле — пора!..

По мере того, как четверка удаляется, неведомо откуда возникает песня — тот же эфирный голос, что провожал бурских коммандос:

…А Серый волк зажат в кольце собак,

Он рвется, клочья шкуры оставляя на снегу,

Кричит: 'Держись, Царевич, им меня не взять,

Держись, Ванёк! Я отобьюсь и прибегу.

Нас будет ждать драккар на рейде

И янтарный пирс Валгаллы, светел и неколебим,

Но только через танец на снегу,

Багровый Вальс-Гемоглобин…'

Вот четверка вошла уже в марево, обратясь в размытые силуэты… — и тут всё разом кончается. Марево исчезло, и тени — вместе с ним. Впереди — тот же самый, никуда не девшийся, самолет, а на ведущей к нему дорожке — никого.

Стоит мертвая тишина, нарушаемая слабым костяным стуком: это мерно ударяется о кронштейн раскачиваемый ветром пузырек капельницы с опустелой Ванюшиной каталки.

138

— А ты чего остался? — чуть сварливо окликает Николая принц.

— Да ты чё! Сеструха там вовсе рехнется — решит, что меня тут замочили, за бабки… Слышь, я всё спросить хотел, отчего у тебя кликуха такая вышла — «Принц»?

— Оттого, что я принц. В натуре.

— Да ладно пургу-то гнать! Принцы — они юные, по определению. А дальше — королями становятся, ну, типа как бабочка из гусеницы.

— Я — из тех принцев, что никогда не становятся королями.

— Понял. Типа, так и пойдешь в отставку в своем майорском чине?

— Типа, так.

— Слышь, я еще спросить хотел… Ну, новости я глядел по телеку, про Каламат-Шутфу. Чего там в натуре-то приключилось?.. Не, я понимаю, конешно: «Меньше знаешь — крепче спишь», но всё ж таки… Знаешь анекдот — «Эх, пропадай моя голова, но ТАКОЕ я должен увидеть!»