Я стояла без движения, кажется, даже не крикнула. Просто смотрела, как она уезжает. Уезжает, растворяясь в темноте. Слезы застилали мне глаза, но это потому, что я не верила, не могла поверить. Я не сразу поняла, что Морис назвал меня моим настоящим именем. Еще с большим опозданием до меня дошло, что он бросил меня между Китаем и Бирмой.
Меня, несчастную идиотку из Толедо, штат Огайо.
МАРИ-МАРТИНА (1)
Красная лампа на потолке не гаснет у меня в камере всю ночь, при ее свете я и пишу. Мне пришлось побороться, прежде чем я заполучила карандаш и бумагу. Они уверяют, что мое состояние ухудшается, когда я возвращаюсь к этой истории. Но кто, кроме меня, может рассказать, чем она закончилась?
Поэтому я и притворяюсь веселой.
Притворяюсь благоразумной.
А сначала они решили, что я сошла с ума. Стали делать мне уколы. Я не отличала ночи от дня. Плакала. Топала ногами. Ударила одного из так называемых врачей. Но ничего не добилась, поэтому теперь и притворяюсь.
Мне подчас не под силу довести свою мысль до конца. Это все из-за уколов. И еще оттого, что я много плакала. Ночью санитары приходили ко мне в палату и мучили меня. Иногда вдвоем, иногда втроем. По-моему, это было в Ле-Мане, в первой лечебнице, куда они меня поместили. Я слишком много выпила лекарств и теперь уже не помню точно где. Разумеется, мне никто не поверил. Они все заодно.
Моя прежняя помощница Эвелина Андреи навещает меня каждую последнюю субботу месяца. Семь показаний, которые я в прошлом году собрала и снабдила разъяснениями, надеясь как можно лучше защитить любимого человека, она хранит у себя. Хочу добавить к ним и свои. Пусть теперь это не имеет никакого значения, ведь все уже кончено; сама я заперта в тюрьму, исключена из коллегии адвокатов, все от меня отвернулись, а он не более чем тень, сопровождающая меня в несчастье.
Иногда по вечерам, прежде чем погрузиться в свой ночной кошмар, я представляла себе, что пересматривается его судебное дело. И все наконец убеждаются, что он невиновен. Меня, однако, не оправдывают, никто не признает моих заслуг, но какая разница, если я своего добилась?
По-настоящему его звали Кристоф.
Познакомилась я с ним в Париже задолго до войны, еще студенткой. Помните девушку на пожарной лестнице? Он был моим первым любовником. Мне тогда было семнадцать. Он поступил в Сорбонну, и мы занимались любовью в комнатушке на чердаке, которую он снимал неподалеку от Обсерватории. Он раздевал меня и ласкал перед большим овальным зеркалом. По ночам у себя в комнате, в женском общежитии на улице Гренель, я записывала все в дневник. Особо интимные переживания я зашифровывала, и поэтому самые безобидные слова стали таить для меня возбуждающий смысл. Даже Даллоз в своих скучных трудах по юриспруденции ухитрялся напомнить мне о нашей близости с Кристофом.
Тетрадь, в которой повествовалось о самых упоительных днях моей жизни, я сожгла, когда он объявил мне, что все кончено и мы не будем больше видеться. Под каштанами на площади Дофин он встретил молоденькую секретаршу и решил на ней жениться. Наша связь длилась одиннадцать месяцев и девять дней. Я была потрясена. Сбегая вниз по лестнице в его доме, я поскользнулась на натертых мастикой ступеньках и сломала ногу Больница находилась как раз напротив. Не прошло и получаса, как я уже лежала на кровати пластом, опустошенная, в гипсе. Смешно, но мне было не до смеха.
Больше ничего я о нем не слышала. Не знала ни что его призвали в армию, ни тем более что он осужден за преступление, которого явно не совершал. Время излечило мою тоску.
Мне повезло, я родилась в богатой семье. В двадцать лет я стала адвокатом, сердце мое было свободно, а сама я совершенно независима. Кристоф успел приучить меня к удовольствиям, и у меня бывали любовные приключения, но вела я себя как убежденный холостяк: держала их в тайне и ни к кому не привязывалась душой. От бесцветной любви я всегда уходила.
В адвокатских конторах, где я стажировалась, а потом и в моей собственной меня, вероятно, принимали за бездушную карьеристку, всегда занятую работой. Мама лишь раз застала меня в развеселой компании. Дело было еще во время оккупации, мама неожиданно вернулась в наш загородный дом и, наверно, решила, что попала на какую-нибудь тайную сходку военных без формы, иначе как объяснить, что на мне было так мало одежды.
В то утро, когда Кристоф вновь ворвался в мою жизнь, на мне были хотя бы купальные трусики. Кроваво-красные. А было это в прошлом году. Я родилась в июле, как он. До тридцати мне не хватало лишь несколько часов.
Я говорю - 'в прошлом году', но, может, я ошибаюсь. Какая разница, пусть будет в позапрошлом, а то и в позапозапрошлом. Путать дни, ночи, места, куда меня перевозили, я начала с сентября. В остальном, что бы ни говорили эти эскулапы, я помню все до мельчайших подробностей. Точно знаю, в то утро мне исполнилось тридцать. Накануне я потеряла винтик от дужки темных очков и поломала ноготь на указательном пальце левой руки, пытаясь скрепить их шпилькой.
Тогда я уже две недели лечилась отупением неподалеку от Бискаросса, в клубе исключительно для женщин-адвокатов. Я ни с кем там не знакомилась. Целыми днями лежала на надувном матрасе возле удивительного плавательного бассейна в виде восьмерки, украшенного мостами, скалами и водопадами. Я почти не плавала, не читала газет, не курила, не пила и раскрывала рот лишь для обмена нечленораздельными приветствиями. Я чувствовала, что превращаюсь в растение.
И вдруг в одно прекрасное утро надо мной нависла тень. Непроизвольно я открыла один глаз и из-за яркого солнца различила лишь высокую женскую фигуру в просвечивающей одежде. Женщина произнесла:
- Я Констанс, жена Кристофа.
Пока я прикрывала полотенцем грудь, она примостилась рядом со мной на шезлонге, и уже не заслоняла солнце. Я увидела, что она моих лет и, вопреки предположениям, которые я некогда делала для своего утешения, - красавица: с вьющимися белокурыми волосами, правильными чертами лица и трогательно-нежным взглядом. Вылитый ангел, если человеческое существо может быть ангелом!
От удивления лишившись дара речи, я вскочила на колени. Будущие светила адвокатуры и те, кто когда-то обещал ими стать, жарились поблизости на солнце или шумно барахтались в бирюзовой воде, но я до того опешила, что ни крики, ни смех не достигали моего слуха.
- Я пришла к вам, - сказала Констанс, - потому что Кристофу нужен адвокат, способный спасти ему жизнь, он никому больше не доверяет.
Вот оно как! Я ошеломленно пробормотала:
- Что? Кристофу? Спасти жизнь?
У меня запершило в горле, и я так закашлялась, что на глазах выступили слезы. Констанс, опустив взор, разглаживала на коленях шелк своего платья. Когда я оказалась в состоянии ее слушать, она с грустью в голосе пояснила:
- Он наделал много глупостей, очень много, и все из-за женщин, но обвиняют его несправедливо.
Она снова посмотрела на меня светлым, внимательным, спокойным взглядом. Потом открыла лежавшую рядом белую сумку, вынула плотный бумажный конверт и протянула мне.
- Прочтите. Думаю, там все, что я могла бы вам рассказать.
- А он? Где он сам?
- В крепости, откуда он уже однажды бежал. Теперь он там единственный заключенный. Никто не имеет права его видеть, кроме защитника, а от защитника он до сих пор отказывался. Так, по крайней мере, мне сказали.
- Вы его видели?
