Мишу залпом выпила коньяк, от которого ее всю передернуло. Она это мужественно перенесла, после чего поведала мне жуткую историю.
МАРИ-МАРТИНА (5)
'Я не всегда была такой, как сейчас, - начала Мишу. - Тогда - с тех пор прошло, наверно, лет двенадцать, которые кажутся мне теперь двенадцатью веками, - я была неоперившимся птенцом. Представь себе пустошь вблизи Сен-Флу, где я пасла коров, - у самой излучины Ла-Бют. Не успела я как следует протереть свои гляделки, как меня уже закадрил один мастак скакать в кровати.
Гляделки были у меня с кулак, светло-серые, и сама я была девка что надо - плотная, не ущипнешь. Волосы вот досюда, я их обесцвечивала перекисью, а щеки - как у русской матрешки. В шутку я говорила, что мою мамашку поимел князь из степей - ах и сволочуга, - от него я и родилась. Поэтому иногда меня звали Ниночкой.
Так вот, представь себе однажды ночью гостиную, прокуренную целой стаей наших горлопанов, и мы с девками - в рубашках да в закатанных чулках на резинках и с голыми задницами, чтобы времени зря не терять, и рожи у всех размалеванные. Волочу я, значит, наверх одного вояку - я с ним раз двадцать забавлялась с тех пор, как начала работать в борделе. Он был капрал, фамилия - Ковальски. В тот день он налакался как скотина - поляк, что с него возьмешь.
Опускаю подробности и то, с каким трудом удалось втащить мужика на лестницу. Короче, добрались мы до комнаты, а он не хочет ни сверху, ни снизу, ни пикетом, никак. Знай себе скулит на краю кровати, возле лампы с подвесками, которые делают дзинь-дзинь, когда дотронешься. Уставился в пустоту и скулит, скулит, и ни слова, как партизан. Я наклоняюсь штырь ему нарастить, а он, хрен такой, даже портки не снимает. Не надо ему. За сто су он хочет лишь шмыгать носом и скулить, как больная собака.
Что ж, отдохнуть я не прочь. Сажусь сзади, достаю лак для ногтей, чтобы закрепить петлю на белых чулках.
- Что, цыпленочек, жизнь наперекосяк пошла? Поделись со своей девочкой, облегчи душу.
А он знай трясет меня как грушу и долдонит:
- Я дерьмо! Дерьмо! Я никому еще про этот ужас не рассказывал, но сегодня не могу терпеть! Сил нет!
И снова как воды в рот набрал. Чувствую, стану сидеть бревном, он еще долго будет копаться молча в своих воспоминаниях, вот я его и подначиваю, не выпуская из рук чулка.
- Давай-давай, рассказывай, цыпленочек.
Тут он вытирает лицо ладонью и, всхлипывая, говорит:
- Было это в прошлом году, под Арлем, на празднике Четырнадцатого июля. Один наш рядовой подцепил на балу красотку - дочь деревенского головы в той самой деревне, где нас расквартировали…'
МАРИ-МАРТИНА (6)
'Полине было восемнадцать, - рассказывал Ковальски. - Свежа была, как весеннее утро.
А он - черноглазый, высокий, звали его Кристоф, а по прозвищу Канебьер - он из Марселя, там есть такая улица - или еще Артист - он так здорово пересказывал фильмы, что все слушали разинув рты. Впрочем, я уверен, он эти фильмы сам выдумывал, особенно про брошенных детей и сбежавших отцов - со всеми подробностями, как видишь на экране. Сюжет с каждым разом все заковыристей, того и гляди запутаешься, но он всегда выкручивался.
День был солнечный, - рассказывал Ковальски, - я как сейчас вижу, как они бегут по винограднику, сам-то я туда пришел немного всхрапнуть да поесть винограду. Оба простоволосые - свой кружевной чепчик Полина держит в руке, - бегут, весело хохоча, и то и дело останавливаются, чтобы поцеловаться вдали от праздничного шума.
Я быстро смекнул, что ведет она его к себе на свою ферму, ведь вся ее родня отправилась на праздник. Не знаю, как получилось, но я пошел за ними.
Черта с два я себя за это упрекаю, - говорил Ковальски. - Мы сильно тогда наклюкались, голову припекало, и что, спрашивается, видел я в своей жизни, кроме публичных девок, шлюх вроде тебя?
Ты не обижайся, - говорил он Мишу, но та и не думала придираться к словам, - ты встань на мое место.
Они сначала заскочили в гостиную, но только за бутылкой, и тут же обратно. Потом двинули на сеновал.
Я немного подождал, а потом тоже вошел и бесшумно поднялся по деревянной лестнице - я слышал, что они наверху, на сене. Они были слишком заняты друг другом, чтобы заметить мое присутствие.
Я спрятался, я старался не дышать, я все видел.
Они целовались, голые как Адам и Ева, ласкали друг друга, и Полина тихо постанывала под его ласками. Она в первый раз занималась любовью и сдавленно вскрикнула, когда он вошел в нее, но потом ей стало хорошо, она что-то радостно зашептала, все громче, все сильнее, а потом снова закричала, но уже от удовольствия.
Затем они опять смеялись и шутили, Кристоф пил из горла, после они опять обнялись, и все пошло-поехало по новой. Я боялся уйти, ведь они могли меня застукать, я глядел на них и плакал, до того это было здорово, до того здорово, что мне стало больно.
Не знаю, сколько прошло времени, - размазывая по щекам слезы, бормотал Ковальски. - Час или два. От вина и усталости Кристофа сморило. Полина щекотала ему ухо и шею травинкой, нежно его целовала, но все без толку. Кристоф спал как убитый. Тогда она надела свою крестьянскую рубашку, стоит и потягивается лицом к свету, проникающему в отверстие, через которое поднимают сено, а снаружи меж тем по-прежнему доносятся звуки праздничного веселья.
Тогда-то и случилось это ужасное преступление, от одного воспоминания о котором кровь стынет в жилах'.
- Ты набросился на нее и изнасиловал! - в страхе заключила Мишу.
- Да нет же! - запротестовал Ковальски. - Дай расскажу, что было дальше.
'Я сидел, спрятавшись за снопами, и подсматривал в щелку шириной с ладонь. И вдруг обернулся: кто-то поднимался по лестнице с теми же предосторожностями, что и я. В полумраке появилась грозная фигура нашего сержанта Котиньяка - злобного великана, готового чуть что дать пинка любому. Он с ходу понял, что произошло между Кристофом и малышкой, и в бешенстве направился к ней. Прошел в двух шагах от меня, я прямо дышать перестал.
На моего спящего приятеля он едва взглянул, смотрел только на Полину. Глухим голосом, прерывающимся от гнева, он спросил:
- Полина! Зачем ты это сделала? Зачем? После того, что я сказал тебе вчера вечером!
И тут же схватил юную арлезианку за руки и сильно встряхнул - мужик он был здоровенный, - но Полина гордо вскинула голову: сразу было видно, что уступать она не собирается. Тем же, что и Котиньяк, громким прерывающимся шепотом - словно они оба боялись разбудить Кристофа - она выпалила:
- А ну отпусти, старый ублюдок! Я люблю его! Я имею право!
Она вырывалась, колотила кулачками в грудь сержанта.
- Право на что? - бросил он, и его лицо исказила дикая злоба. - На эти мерзости? Я думал, ты не такая, как все! Не такая! А вы все одинаковые! Сука!
И тогда он стал ее бить, колотить изо всей силы, как безумный, своими ручищами.
