Прежде всего, это противопоставление позитивной роли Ленина негативной роли Сталина, двух ключевых фигур отечественной истории ХХ века, превращавшихся в противоположным образом заряженные моральные полюса. Свет и тень, пользуясь терминологией Бушуева. Идеология «шестидесятничества» это, с одной стороны, признание закономерности и необходимости революции 1917 года, с другой стороны — осуждение репрессий 1930-х годов как первопричины всех дальнейших проблем и катастроф.
Сравнивая Ленина и Сталина, автор не только восстает против попыток провести между ними знак равенства, но и делает уже на основе нового, постсоветского опыта вывод: «Для буржуа всех оттенков Ленин был и всегда будет гораздо более опасен и страшен, чем Сталин» (с. 66). Сталина можно при желании представить просто государственным деятелем, эдаким «строителем империи», который расширял границы и укреплял армию. В таком образе «вождь народов» вполне приемлем и для нынешних руководителей страны. «Одного эта власть и ее идеологическая обслуга не сделают никогда и не при каких условиях — не признают подлинного исторического величия Ленина» (с. 67).
Отношение «шестидесятников» к Ленину и Сталину предопределило и их отношение к советской власти: явная оппозиция по отношению к политике, проводившейся в 1970-е и ранние 1980-е годы сочеталась с признанием фундаментальных ценностей советского общества и его бесспорных достижений. По той же причине отвергались и теории, проводящие знак равенства между сталинизмом и фашизмом. Это резко отличало «шестидесятников» как от антикоммунистической части диссидентов, так и от номенклатурных либералов времен Горбачева и Ельцина.
Весьма поучительными в этом отношении являются автобиографические страницы книги, где автор рассказывает, как в ранней юности, насмотревшись историко— революционных советских фильмов, он пытался распространять листовки с критикой Хрущева и попал за это (к счастью, ненадолго) в руки госбезопасности. Борьбу против власти молодой человек готов был начать под влиянием ее же собственной, этой власти, пропаганды!
Значительная часть книги посвящена защите Ленина и революции 1917 года не столько даже от критики, сколько от откровенных фальсификаций, типичных для публицистики 1990-х годов. «Если трезво взглянуть на события и процессы, развивавшиеся в России на протяжении 1917 года и нескольких последующих лет, честно оценить все происходившее, то нельзя не признать, что
Идеалом социально-экономического развития России для «шестидесятников» была новая экономическая политика начала 1920-х годов, в которой они видели оптимальное — для той эпохи — сочетание социалистической идеологии и здорового прагматизма. Не случайно, Ленин, извлекший серьезные уроки из опыта Гражданской войны, многое переосмысливший и трезво переоценивший, приходит к нэпу. Знаменитый 45-й том Полного («синего») собрания сочинений — статьи и письма позднего Ленина — становится почти библией «шестидесятников».
Скажу откровенно, мне такой взгляд на историю близок и понятен хотя бы потому, что я сам формировался под влиянием «шестидесятничества». Но дьявол, как известно, имеет склонность прятаться в деталях. Сейчас, когда ХХ век ушел в историю, мы можем оценить не только причины появления «шестидесятнической волны» в отечественной общественной мысли, но и закономерности, приведшие ее к поражению. А главное, задуматься о том, почему большая часть представителей этого течения так легко сдала свои идейные позиции в годы «перестройки», превратившись из защитников истинного коммунизма в проповедников свободного капитализма.
В этом плане книга Бушуева тоже дает немалый материал для размышления. Прежде всего, для шестидесятничества характерно почти полное игнорирование взглядов «левой оппозиции», не говоря уже о работах Льва Троцкого, написанных в годы эмиграции. Внутренние противоречия нэпа не были ни осознаны, ни осмыслены. Прекрасно помню, что для шестидесятнических споров на московских и ленинградских кухнях было, несмотря на общую симпатию к Ленину, типично признание: «значения демократии для социализма Владимир Ильич недооценил». Однако при этом как-то упускалось из виду, что именно переход к нэпу сопровождался окончательным формированием авторитарной структуры (запрет фракций в партии, ликвидация оппозиционых социалистических партий, стремительный рост бюрократии, превзошедший времена «военного коммунизма»). Корни сталинизма искали то в «марксистском догматизме», то в отсталости России, то в византийских традициях православия, но никак не в безоговорочно идеализируемом нэпе. Отсюда, кстати, изначально позитивная оценка рыночных реформ и крайне негативное отношение к «антитоварным» лозунгам классического марксизма.
На фоне бюрократического централизма того времени интерес к рынку был вполне закономерен и в определенном смысле правилен. Но результатом такого подхода было совершенно некритическое отношение к рыночным отношениям и полное непонимание, чем вообще Маркс и Ленин были недовольны в товарной экономике.
Шестидесятнический подход к истории был скорее оценочно-моралистическим, нежели диалектически-аналитическим. Это очень хорошо видно и в книге Бушуева, где событиям и людям постоянно дается моральная оценка. Но даже если эти оценки полностью разделяешь, все равно остается куча вопросов совершенно другого характера. Бушуев постоянно подчеркивает наличие в истории «развилок». Это революция 1917 года, это переход к нэпу, сталинский «великий перелом», хрущевская «оттепель» и, наконец, «перестройка», воспринимая как утерянный последний шанс советского общества. Однако проблема не только в том, как вели себя люди, оказавшиеся на развилках истории, но и то, с каким багажом и откуда они туда пришли. Относится это и к самим шестидесятникам, как, впрочем, и к любому другому поколению.
Проблемой шестидесятнической культуры было то, что, выступая против капитализма и сталинистской версии коммунизма, она сама базировалась на идеях и концепциях, считавшихся самоочевидными в тех самых идеологиях, которые шестидесятники критиковали. Другого материала просто не было. Можно было опираться только на официальные тексты, доступные в советских библиотеках. А это либо произведения классиков марксизма и официальных советских обществоведов, либо труды прогрессивных либеральных историков и публицистов XIX века. Социологической теории в распоряжении шестидесятнической мысли практически не было, зато культурологии было хоть отбавляй. Побочным эффектом этого расклада стала безоговорочная идеализация Запада, сочетавшаяся с поверхностной критикой капитализма.
Западная Европа выглядела свободным и демократическим сообществом на фоне косной и авторитарной России. При этом, однако, можно было, не чувствуя ни малейшего противоречия, воспевать лубочный коллективизм и общинность русского человека. Корень бед полагалось искать то в византийском православии, то в монгольском иге. Аналогичные представления находим мы и у Бушуева.
Наша проблема в том, размышляет он, «что мы приняли христианство в его восточной, византийской ипостаси, а жить с петровских времен пытаемся, беря за образец для подражания нормы и установления, рожденные на почве западного, римского христианства, западной культуры» (с. 22). Мы не можем считать себя европейцами «в силу наших психологических, ментальных, духовных особенностей, усваиваемых с молоком матери традиций», связь с Европой мы «утратили со времен ордынского ига» (с. 23). И тут же автор с восхищением пишет про присущие именно русской культуре «общиные формы, которые позволяют людям ощутить дух коллектива… то, что некоторые именуют соборностью». Все эти замечательные черты русские несут «в наследственном генофонде» (с. 24). Жаль только, непонятно, куда все эти замечательные черты подевались в годы ельцинской приватизации и почему их совершенно не видно, например, у героев драм позднего Островского или у героев Чехова? И откуда вообще у отечественных интеллектуалов — даже лучших из них — эта удивительная вера, будто мы имеем какую-то особую монополию на коллективизм? Помню, еще в студенческие годы мои сокурсники, столкнувшись с западными сверстниками, удивлялись именно их коллективизму. Сами они, воспитанные в духе советского двоемыслия, только и мечтали о том, чтобы куда-нибудь подальше спрятаться от коллектива.
Между тем уже в конце XIX века русские историки начали подвергать критике подобный взгляд на
