Сначала она с опаской и недоверием глядела на меня из-под шапки, не совсем понимая, зачем этот бывший военный пригласил ее на встречу с каким-то сатириком?
Говорить начал автор письма. Сначала сбивчиво. Волновался.
Колонну десантников должны были пустить по одному маршруту, но в последний момент маршрут изменили. Прикрытие авиационное сняли, сказали, что вертолеты сломались. Сам выход колонны тоже задержали на целый день. Как будто ждали кого-то. В пути остановились фотографироваться. Хотя это нарушение инструкции. При этом один из офицеров перегородил дорогу своим грузовиком, поставив его поперек, чтоб нельзя было быстро выехать. И когда фотографировались, все началось.
Постепенно к нашему разговору присоединилась и мать погибшего.
– За что? Я растила его… На институт накопила. Мне потом его друг рассказал. Друг почему-то в живых остался. Говорит, догадался откатиться в кювет и спасся, а Дима не успел. Но он наврал. Я знаю. На них напали 23-го, а смерть у Димы наступила 24-го. Мне его историю показывали. И две пули в коленке. Значит, над ним издевались, пытали…
Она не может продолжать. Я понимаю, что ей до сих пор мерещится эта страшная картина.
Счастье наших предателей в том, что они не верят в перерождение души. Иначе они знали бы, что отныне их род будет проклят из-за их предательства на несколько поколений. И потомки их будут мучиться, даже не зная, за что они расплачиваются.
– Она не поехала на опознание, – чтобы прервать неловкое молчание, говорит автор письма. – Не смогла. А я поехал. Вы не представляете… В морге, – он сделал паузу, чтобы выбросить из воображения виденное, – там наши ребята в холодильниках. Там жареным мясом пахнет. Большинство тел обуглены. Узнать никого невозможно. Все одинаковые. И запах. Запах горелого. Это преисподняя! Я туда с первого раза зайти не смог. Несколько раз кругами ходил. Потом выпил для храбрости. И зашел. А ведь я в прошлом военный. Но это страшно, поверьте.
Нет, я не прав, когда пытаюсь представить себе следующую жизнь наших предателей-штабистов. У них ее не будет. Нет такого наказания, которое могло бы искупить подобные грехи. Их души будут расформированы. На языке христианском это означает вечный ад, вечная сковородка. Как там, в морге, где пахнет жареным мясом преданных ими солдат. Самое страшное наказание – не жить больше. Быть приговоренным к «никогда». Что-то вроде надетого на душу вечного противозачаточного.
– А еще мне летчик рассказывал, – продолжает брат погибшего, – однажды они полетели на задание уничтожить несколько отмеченных на карте мини-нефтяных заводов. Разбомбили, развернулись, летят обратно. Смотрят, еще два в стороне. Их тоже взорвали. Только приземлились – тут же начальство накинулось: «Вы что наделали, кто вас просил? Это заводы, которые платят Москве».
Что я могу ответить? Подобное я слышал и от Бориса Галкина. Он тоже рассказывал, что и Басаева пару раз задерживали, но из Москвы приходил приказ: отпустить. Чуть ли не от самого бывшего премьера.
Но самое сильное отчаяние у моих собеседников оттого, что никто их даже выслушать не хочет. В газете, и то намекнули, чтобы они больше не приходили. Надоели. Один чиновник просто сказал матери: «Ну что Вы все время фантазируете? Нам доподлинно, из достоверных источников известно, что Вашего сына никто не пытал, его убили сразу, так что не волнуйтесь».
– Почему тем, кто с «Курска», родственникам, и деньги выплатили, и психологов дали? А с нами даже говорить не хотят. Мне, например, нужен психолог. Мне денег уже не надо, – говорит Димина мама. – Они у меня остались от накопленных для Димы, для института. Почему все разговаривают со мной так, будто Димы никогда у меня и не было? Будто я его придумала. Но ведь он у меня был. Я точно помню. Я же его в институт готовила…
Она смотрит на меня такими страшными глазами, как будто хочет понять: я верю ей, что у нее был сын?
Да, цена смерти! Сколько стоит, где погибнуть. Как в меню. Вроде как «Курск» – несчастье, а Чечня так, во имя идеи. За Родину!
К концу нашего разговора мои собеседники уже начинают успокаивать меня:
– Не волнуйтесь, даже если у Вас не получится помочь нам, спасибо уже хотя бы за то, что выслушали.
Я советую Диминой маме сходить в церковь. Она отмахивается и кратко отвечает:
– Пробовала, не помогает. Священник одно твердит: «Радуйся, сын твой в раю». А как я могу радоваться, я его в институт готовила?..
Мне нечего ей ответить. Даже среди священников уже появились чиновники от церкви с отмирающими органами сочувствия.
– Тогда сами разговаривайте почаще с ним. Ему сейчас это важнее всего.
– Я все время говорю с ним. Фотографию вон с собой для этого всегда ношу.
Она показывает мне фотографию. Молоденький. Худенький. Взгляд дерзкий. Такой взгляд бывает у наших молодых ребят, после того как они насмотрятся западных боевиков, и им кажется, что они тоже супермены и могут выбраться из любой ситуации. Но жизнь – не кино.
Мои посетители уходят от меня длинными обшарпанными, облупившимися, как и их судьбы, коридорами военного Дома культуры. Я смотрю им вслед и думаю: и нужно им не так уж много сегодня. Просто, чтобы их выслушали. Но у власти пока нет органов слуха.
Когда смотришь сегодня на нашу армию, которая от имени многомиллионной страны не может справиться с двумя тысячами боевиков, даже не верится, что раньше она считалась непобедимой. Так нас учили в школе. В пример приводили Куликовскую битву, Полтаву, позже Великую Отечественную войну и, конечно же, победу над непобедимым Наполеоном.
Действительно, в конце жизни на острове Эльба даже Бонапарт признался, что главной его ошибкой стал поход на Россию. Собираясь начать войну, он был уверен, что также легко расправится с ней, как и с другими странами Европы, с которыми он расправлялся всегда по одной и той же формуле. Вошел в страну, которая приглянулась. У границы его уже ждет армия противника, которая сейчас будет защищаться. Для него – гения и профессионала – предстоящее сражение всегда было радостью, как для ребенка игра в солдатиков, в которой он постоянно побеждал. Несколько дней, как правило, требовалось Наполеону, чтобы завоевать любую страну, получить с поклоном ключи от столицы, превратить потомственного короля в своего «шестерку»-вассала и въехать в его дворец под аплодисменты толпы, которая нередко приветствовала его как освободителя.
Единственной страной, где эта формула не сработала, оказалась Россия. Вошел в нее – а русской армии нет. Не ждет его. Не уважает. Он за ней. Она от него. Он – вправо, Барклай де Толли – влево. Наполеон – влево, русская армия – вправо.
Обидно стало гению. Зря, что ли, шестисоттысячную армию себе набирал, со всех стран лимитчиков призывал? Он за русскими в глубь страны, русские от него еще глубже. И засасывает, засасывает его Россия, как болото. Уж все сроки, отпущенные на завоевание, просрочены. Корм для лошадей кончается, погода портится. А сражения все нет. С продуктами и кормом для лошадей тоже беда. Из-за таких расстояний обозы из Франции запаздывают. Не случалось такого ранее ни в одной европейской стране. Там все само собой складывалось. Кончился корм для лошадей, зашли солдаты в любую деревню, отобрали у крестьян корм, заодно и лошадей. А тут зашли в деревню – лошадей нет, корма нет, все, что на полях посеяно, выжгли, чтобы антихристу не досталось. Крестьян и то нет, все по лесам попрятались. Только ночью с косами подкрадутся, покосят пару батальонов лимиты и обратно в лес.
Очевидцы рассказывают: Бонапарт действительно радовался, как ребенок, когда, наконец, увидел на рассвете русскую армию у деревни Бородино. Глаза заблестели, оживился. Теперь-то, благодаря науке, мы знаем, что это у него разыгрался в организме мужской гормон-тестстерон.
Позже, там же, на Эльбе, он называл сражение при Бородине самым жестоким в своей жизни. Один раз во время этого сражения Бонапарта видели со слезами на глазах, когда умирал его любимый генерал. Сколько раз в течение дня докладывали Наполеону о победе и разгроме русской армии, а русские пушки продолжали стрелять, армия Кутузова не отступала, в который раз французы брали артиллеристский редут Раевского, и в который раз русские его возвращали себе благодаря какому-то неизвестному генералу Ермолову.
