заводскую девку, а у той уже был жених — сплавщик Фатьян Сестрицын. И Шилков пообещал черту душу, если черт угробит Фатьяна. Черт рад стараться: нагромоздил из валунов перебор. Шилков залез на скалу и сверху стал смотреть, как Фатьян на переборе погибать будет. А Фатьян с божьей помощью этот перебор одолел, прорвался. Черт только взвыл.
— Коли уж мне твоя душа не достанется, то и тебе самому — тоже! Стой здесь вечно и любуйся, как барки бьются! — крикнул он и превратил Шилкова в камень.
Валясь по бурунам, Осташина барка шла через перебор, только пена под ногами бурлаков разлеталась по выстилке палуб. Осташа, не теряя реки из виду, мельком глянул наверх, на макушку бойца. Вон под тучей торчит черный набалдашник — окаменевший Шилков.
…Камень Щелеватый, говорят, и был жилищем того черта, который Шилкова заколдовал. Но рассмотреть камень Осташа не успел: слишком быстро барка пролетела мимо. Начинался Мосин плес — один из самых коварных на Чусовой. На гладком, ровном, покатом створе барка набирала могучий набег. Надобна была вся сила бурлаков, чтобы преодолеть его и увернуться от Мосина бойца.
— Корнила, притабанивай, притабанивай! — командовал Осташа. — Никешка, потесь выбрасывай к пыжу, чтобы носом в берег смотреть!..
К исходу плеса барка должна была подходить избоченившись, чтобы за поворотом реки дружным гребком всех четырех потесей разом перекинуть себя через черту неодолимого притяжения Мосина бойца. Осташа щурился, цепляясь за перильца. Правый берег нехотя разворачивался. Мосин боец выползал из-за ельника словно задом наперед. Наконец появилось его узкое рыло, нависшее над стрежнем, будто медведь склонился над водопоем. И сразу донесся рокот и бултыханье волны, вспоротой каменным резцом. Осташа взглядом мерил углы и расстояния — пространство точно расчертилось тонкими светящимися струнами. Губы Осташи сами собой зашептали «Лодью несгубимую»: «Ждут меня на встречу сто двадцать камней- бойцов, сто двадцать сатанаилов, сто двадцать дьявоилов, сто двадцать полканов, не пешие, не конные, не рожденные, не кованные…»
Но возле левой передней потеси вдруг закипело какое-то гневное бормотание бурлаков, покрытое сверху решительным рыком Поздея: «Загубит сплавщик!.. Купили его!.. Табань!» Осташа обомлел. Бурлаки, трусливо оглядываясь, навалились на кочетки, а Поздей с силой повел губу весла. Лопасть гребанула воду, и барка послушно рыскнула, нацеливаясь тупым носом прямо в бивень скалы.
— Ку… куда?! — выдохнул Осташа. Поздей, будто голову очертя, могуче потянул рукоять на себя, занося потесь для следующего гребка. Кое-кто из бурлаков упал на палубу, сбитый ходом весла. Но Поздею, пожалуй, хватило бы силищи, чтобы загрести и в одиночку. Осташа не поверил глазам — так явен был дикий и нелепый замысел Поздея сгубить барку под Мосиным бойцом! И тогда в Осташином горле горошиной запрыгал истошный вопль: «Измена!..»
— Не… Нельзя!.. — вдруг по-петушиному заверещал Бакирка, стоявший крайним у Поздеевой потеси. — Пропадем!.. Астапа!..
Но Поздей рванул весло на грудь, защемляя Бакира между вальком весла и огнивом. Крик Бакира перешел в заячий визг — Бакиру раздавило ребра.
— Ходи, шалыганы! — заорал Поздей на бурлаков. Ошалев, бурлаки навалились на кочетки. Бакир упал.
Потесь ухнула в воду и, взбурлив, толкнула барку еще сильнее. Стрежень властно и блудливо подхватил барку, словно бабу под локоток. Барка уверенно летела прямо на гребень бойца. И Осташа, облизанный холодом, вдруг ощутил свою душу живой и трепетной — как девка, заголенная ветродуем, как осенняя береза под дождем-листобоем. Душа на ниточке трепыхнулась в теле, словно попавшая в силки тетерка при виде охотника. Бессмысленные заклинания еще клацали на зубах: «Проведи меня-молодца мимо каменя-бойца до чистой воды, до большой реки, до синего неба, до ясного оболока…» Вдоль обносного бруса полз раздавленный Бакир и блевал за борт кровью. Осташа стиснул зубы, словно душил наговор, и, вновь размыкая онемевшие челюсти, срывая глотку, закричал:
— Корнила, Платоха, полный ход! Никешка, табань, табань!
Но Корнила уже схватил за шкирку соседнего бурлака и сунул его на свое место у рукояти, а сам прыгнул к Поздею. Ударом в ухо он сбил Поздея с ног. Даже удивительно было: какой яростью невысокий Корнила смог обрушить такого богатыря?.. Поздей упал на карачки, а Корнила схватил его рукоять и, матеря Поздеевых бурлаков, сам повел потесь.
— Наддай! — кричал Осташа.
Стрежень волок барку к бойцу. Бурлаки что было сил отгребали, мечась по палубе вслед за подгубщиками. Осташа застыл, и взгляд его напружинивался, как лук под сокращающейся тетивой. Мосин боец свирепо несся вперед, прямо на барку, и раздувал под носом седые усы буруна. Барка даже застонала, уклоняясь от удара. Пена поползла из-под борта.
«Еще бы чуть-чуть!..» — скручивало душу Осташи. Гребень Мосина бойца взвился над головой до неба, где-то в тучах полоская сосны. Щит утеса загородил Чусовую. Барка на самом излете чуть качнулась — и перевалила рубец стрежня. Словно забор упал — такая вдруг открылась даль. Скала в бессилии махнула вдоль борта каменной палицей и выбила потеси из рук бурлаков. Барка проскочила мимо бойца впритирку — пеной окатило правый борт. Излучина Чусовой впереди была разрисована белыми кружевами.
Поздей, искоса глянув на улетавшую назад скалу, растянулся на досках палубы и обмяк, словно Корнила вышиб его из сознания.
Барку еще трепало на переборе после Мосина бойца. Слева из леса, как разбойничьи насады, мчались на выручку Мосину каменные корабли Гардыма. По правому берегу залаяли псы возле околицы Старой Шайтанки. Сам боец Шайтан сгрудился на повороте, насупившись и спрятав взгляд. Осташа, отдавая команды, прошел его чисто, хотя еще ничего не соображал. Душа его все-таки будто налетела на Мосин боец, и поперек мыслей, как кость поперек горла, все еще стоял щербатый гребень. Поздей по- прежнему лежал на палубе, но, похоже, он только притворялся оглушенным. Федька, скатившись со скамейки, волок под кровлю палатки Бакира, который захлебывался кровью. По левую руку бежали домишки Шайтанки, устье речки с плотиной, гавани и заводские трубы. Потом справа бабьей занавеской проколыхались складки Могильного камня, а за ним раскинулся покос. Осташа, встряхнув головой, пытался собрать себя воедино, будто растекшуюся квашню сгрести руками обратно в кучу.
За Могильным камнем по берегам появились зачаленные барки: железные караваны хватались на ночлег. Осташа тупо всматривался, отыскивая барку Колывана. Вставать к берегу полагалось только тогда, когда пробежишь мимо своего караванного. Но флаги Каменского завода пока еще совсем не встречались. Щелчками пронеслись мимо одинаковые скалки — камень Камешок, Еловый камень, Бычок.
— Колыван говорил, что за Ленёвским будет хвататься, — пояснил Федька, уже вернувшийся на скамейку, и пальцем, перепачканным в крови, указал на дальнюю скалу.
Но и за Ленёвским стояли только чужие барки, и за мрачными грудами Черных камней — тоже. Пришлось огибать еще Нотихинский боец, косо торчавший из пенной оторочки, а потом прорываться сквозь пляску Нотихинского перебора. Только за каменными срубами Свинков Федька закричал:
— Вона, вон они! Наш караван! Колыван стоит!.. Все, Осташка, делаем хватку!
ДВА СТАНА
— Федька, подлец, ты чего же это пьянство развел? — сквозь зубы тихо спросил Осташа, опустившись на корточки за спиной у Федьки.
— Господь с тобой! — изумился Федька, по-татарски сидевший у костра на своем армяке. — Такие страхи прошли — как душу не залить?
— Так и заливал бы в одиночку… Почто бурлаков спаиваешь?
— Я за бороду никого не нагибаю! — обиделся Федька. — Сами пьют! Душа — мера!
— Ты ж ведь ковшом обносишь.
— А я на одного себя делить не приучен.
— На все у тебя ответ найдется… — прошипел Осташа. — Давай прекращай гульбу.
— Не-е, Остафий Петрович, — пьяно-рассудительно возразил Федька. — У нас уже шлея под
