— Ты ли это, Остафий? — спросил Конон, глядя мимо Осташи.
— Я, — хрипло подтвердил Осташа. Конон то ли засмеялся, то ли закашлялся.
— Лица-то твоего я уже не увижу, Останя, — как-то неожиданно-сердечно признался он с сожалением. — Садись вон напротив где-нибудь, хоть голос твой послушаю… Лаялся-то ты звонко.
Осташа, недоумевая, вылез из тайника, еще раз огляделся по сторонам и с краю присел на лавку напротив Конона.
— Я тебя давно услышал, — признался Конон, по-прежнему не попадая глазами Осташе в лицо. — Жду тебя… Долго же ты сюда добирался. Дольше, чем я думал.
Осташа не знал, чего сказать. Он совсем не на такое рассчитывал. Думал, придется трясти старика, ножиком пугать…
— А почто ты меня ждал? — глупо спросил он. Взгляд Конона тотчас обратился на Осташино лицо, словно наконец нашарил его в тишине, и оттого вдруг сделался осмысленным, будто Конон прозрел.
— Показалось мне давеча по голосу твоему, что будет сплаву воля и после меня. Чую, мне уж недолго небо коптить. Коли господь потерпит, так разве что до осени доживу. Обрадовался я тебе. Бога просил, чтоб он еще привел свидеться. Сам небось понимаешь: Калистратка да Прошка его — так, трухляки, пустохваты. Колыван не жилец. Дальше сплаву твое слово.
Конон говорил так, будто они с Осташей уже сто раз все это обсуждали. Осташа обомлел, совсем смешался.
— Ты же летом мне совсем другое обещал… — выдавил Осташа.
Конон усмехнулся:
— А ты и поверил? До сих пор, что ли, буки боишься?
— Я думал, ты мне враг, — честно признался Осташа.
— Конечно враг, — согласился Конон. — Все, чего я сделал, ты небось во-первое похеришь… Да что же с того? Я-то уйду, не увижу. А сплав останется. Тебе виднее будет.
— Я тебя не пойму. — Осташа вглядывался в суровое, измятое морщинами лицо старого сплавщика. — Почто же тогда ты меня гнал от сплава, чуть не сгубил совсем?
— Отгонял, чтоб ты разгон взял. Прыгнуть-то высоко придется. А губить?.. Чем я тебя губил?
— И Чупря в меня стрелял, и Фармазон сжечь хотел.
— Ну, это не от меня. — Конон улыбнулся.
— Как это не от тебя? Чупря за твоей каплицей в тайнике живет.
— И что с того? Думаешь, мне дела больше нет, чтобы только за тобой следить да злых убивцев на тебя науськивать? Думаешь, на Чусовой я сам господь бог и здесь всякий волос с каждой глупой башки лишь по моей воле падает? Мал же ты умом, право слово. Это, видно, Калистрат да Колыван злобствовали, а может, и сами Гусевы. Нет, Останя, я тут не при чем. Хотел бы я тебя сгубить, так ты бы уж давно раков кормил.
— И батю не ты сгубить велел?
— Мне и велеть не надо было. Кем был твой батя, а? Он ведь не мог не погибнуть. Живем-то в смраде. Без меня охотники нашлись.
— А ты, значит, скорбел тайком? — ухмыльнулся Осташа. — Сколь пудов воска на свечки-то перевел?
— Не скорбел, — согласился Конон. — Но и не радовался. Чего мне твой батя? Мы с ним разными дорогами шли. Мы друг другу не соперники были.
— Это как это не соперники? — удивился Осташа. — Батя один всем показал, что и без твоего истяжельства можно барки водить. Батя без твоего толка лучшим сплавщиком был и ни единой барки не убил!
— Думаешь, один Переход барки целыми всегда приводил? — Конон наклонил голову, прислушиваясь. — Скажу: нет. Не он один. Дорофей Округин, Метеля прозвищем, тоже ни одной барки не убил. Афонька Седов из Нижнего Села. Иван Тарасов — наш, ревдинский. Павлин Петрович Ренев, полевчанин. Алафейка, Косое Брюхо. Другие тоже найдутся. Кто-то из наших, из истяжельцев. А кто и сам по себе. Но ведь дело не в этом, не в барках. Переход лучшим сплавщиком был не потому, что барок не убивал.
— А почему?
— Да много «почему», — вздохнул Конон. — Этого ты или не поймешь совсем, или поймешь сам. Другому не объяснить. Когда состаришься, многое суетой окажется, и слова тоже.
— Не пойму, — жестко и требовательно повторил Осташа.
— Поймешь, — заверил Конон. — Когда-нибудь. Небось не сразу. Совесть-то одна. Бог один. Чусовая одна. Поймешь.
По потолку прошлись шаги, и Осташа тотчас вскочил, глядя наверх. Конон слабо шевельнул рукой: брось, мол, никто в каплицу не сунется.
— Правда народом поверяется, — устало продолжил он. — А что видишь за народом? Нету правды. К правде два пути только заповедано — от царя или от церкви. На каждой дорожке гора неподъемная: церковь нашу Никон соблазнил, а вместо царя у нас Катеринка-блудница. И потому расседина меж горами, теснина — это наш раскол. А посередь него твой батя. Только что он даст-то народу? Теснинами не всякий пройдет, сам знаешь. Иначе и мы, сплавщики, ни к чему были бы. И батя твой тому урок. Он-то смог до правды дойти, да разве ж народ по его пути пройдет? Нельзя того от всех требовать, чего только ты один можешь. Кто-то — сплавщик, а кто-то — бурлачье. Но коли они не сплавщики, они что, прокляты, что ли? Те же божьи души-то.
— К чему ты это говоришь? — зло спросил Осташа.
— К тому, что Перехода гордыня святости сгубила. К неисполнимому он призывал. Его путь по правилу, кто же спорит, но правило его на каждого не приложишь.
— Это почему это всяк по правде жить не может?
— Потому что по правде жить могут только все до единого разом. Хоть один кто соблазнится — правде конец. А в народе не без урода. Это даже не грех, так уж по судьбе получается. Ты вот представь, что на сплаве ни единый сплавщик не возьмет деньгу, чтобы свою барку намеренно убить…
— Ну и представил! — строптиво отозвался Осташа.
— И что, тогда ни одна барка о бойца не убьется, да?
Осташа молчал. Все равно кто-нибудь да убьется, чего уж тут спорить-то. Чусовая — река теснин.
— Вот потому и нет в народе правды от праведности каждого. Невозможна она. А Переход жизней своей такую сказку и рассказывал. Рано иль поздно сказка заканчивается.
Осташа по-прежнему молчал: зло, затравленно, несогласно.
— Поживи с мое, и не то увидишь, — как-то утешающе добавил Конон. — И не надо мне было губить Перехода. Кто с огнем играется, рано иль поздно сам сгорит. Поджигать незачем.
Сухая, корявая, широкая ладонь Конона чуть задрожала на подлокотнике кресла, словно Конон хотел погладить Осташу по голове, а сил не нашлось.
— Я ведь не херю батьку твоего. — Конон будто прощения попросил. — Славу его сплавщицкую не хулю. Я тебе о другом говорил.
— А я не верю, — твердо и отчаянно ответил Осташа.
— Дело твое. Потому и говорю я, что придешь ты вместо меня — другое слово Чусовой скажешь. Я вот понял, что нету добра-то Переходова в мире. Слышал про старицу Платониду на роднике под Шунут- камнем? Недалече ведь это, верст сорок…
— От Ревды недалеко, а от Кашки далеко.
— Тогда послушай. У девки Платониды два брата были, а родители — богатые. Но померли батюшка с матушкой в одночасье, и пришлось братьям наследство делить. Разругались вдрызг, мордобой за каждый гвоздь устроили. Еле разделились, но друг друга возненавидели. Тогда Платонида и сказала братьям: негоже так. Возьмите то, что мне в приданое положено, и помиритесь, а я все одно в скит хочу. Братья взяли, и пошла у них свара пуще прежней. В общем, зарезали они друг друга насмерть. Вот тебе и все добро от чистой души. Так что знай: не бывает такого добра. Есть зло во имя добра и просто зло. Может, к твоему времени господь нас и помилует — иначе будет. Я того уж не увижу. Но то, чего я успел увидеть,
