заметил, – у тебя всё там салатное…
Нет, мне этот салат не по зубам, сказал я себе и, вспомнив, что ум хорошо, а два лучше, легкомысленно склонился к лучшему.
Директриса магазина Надежда Фёдоровна не выразила восторга по поводу моего визита.
– Мы не можем, – сказала она профессионально спокойно.
– Что?
– Принять. Это ж получится левая эмаль, – показала она глазами на банку, которую я поставил на стол справа от неё.
– По этикетке голубая. А на самом деле мне не нужная салатная…
– Всё равно левая! – непреклонно квалифицировала содержимое моей банки безупречная Надежда Фёдоровна. – Такого товара у нас уже нету. Поставь на прилавок – левый товар! Ревизорня его только и ждала!
Напоминание о недремлющем оке произвело на меня неизгладимое впечатление. Я старательно спрятал банку в портфель и вышел, кажется, на цыпочках.
Через какое-то время глаза отыскали эту злосчастную банку, руки цапнули её и сами понесли в хозторг на смотрины.
Но заданного темпа хватило у моих ног лишь до ближайшего уличного автомата. Я позвонил.
Главный товаровед торга Тарелкин сказал:
– Я поговорю с директором. Примет. А взамен возьмёте другое что.
Радость торжества справедливости придавила меня так, что я почувствовал гору на плечах и у меня хватило духу добраться домой. На магазин же меня недостало.
Пережил я эту радость – магазин закрыли на учёт.
Не то месяц, не то два не было доступа к Надежде Фёдоровне.
Наконец и доступ есть, и Надежда наша Фёдоровна в целости и сохранности вся.
Сидит за тем же столом, только с другой стороны.
А это значит, переквалифицировали её в бывшие.
И теперь она подбивает директорские бабки свои.
– Насчёт обменять нас не интересует, – почти по-одесски сказала тоненькая и обманчиво хрупкая замдиректора Елена Фалькович. – Может, там, извините, ещё тёпленькое изделие ваших почек.
– Вы мне льстите. Ни у кого такого ещё не было – салатное, из-под неоткрытой крышки вот выступило. Но как я мог туда его вогнать?
Этот довод показался ей неубедительным.
Звоню Тарелкину.
Тот долго и, по-видимому, содержательно говорит с новым директором Иняхиным, который, бережно положив трубку, подумал и обронил, крепясь:
– Беру под свою ответственность. Набирайте товару на два восемьдесят семь!
Тут крашеным коготочком отзывает его Фалькович, и через минуту он шёлково говорит, с нежной настойчивостью рассматривая шампур, воткнутый в полку:
– Не могу. Она поставила ультиматум: она или вы.
– Даже так! Конечно, вы без колебаний выбрали её? Губа не дура.
– Мне с нею работать. А уступи я вам – кинет заявление на стол.
– И не лишайте её такого удовольствия. Дайте ей автограф! У вас что, паста кончилась? Вот вам моя шариковая ручка и мужская рука на благословение.
– Не могу, – обречённо шепчет Иняхин. – Я второй день в торговле. Будь свои – отдал бы!
Для убедительности он принялся охлопывать карманы.
1985
Как Тит повез себя хоронить
(Из народного юмора)
Дед был настолько стар и дряхл, что, казалось, мог рассыпаться, не впихни его старуха в тулуп и не подпояши. При этом Митрич, сухонький коротыш, вертелся послушною юлою в руках крутонравой дебелой жёнки и беззлобно ухмылялся в подпаленные усы.
Мы вышли из дому, присели на завалинке.
Глотаем свежак и балясничаем.
– Было такое, – морщит лоб Митрич, – на войне. Летит пуля, жужжит. Я вбок – она за мной. Я в другой – она за мной. Я упал в куст – она хвать меня в лоб, я цап рукой – жук! – и тонко засвистел.
Так он смеялся.
– Митрич, серьёзное что-нибудь, – клянчу.
– Ладно, – соглашается он и смахивает с ресницы слезу. – Говорил слепой глухому: «Слушай, как безрукий голого обдирает».
– Ну, Ми-и-трич…
– Так и быть про серьёзное. Было это до царя Горошка, когда людей было немножко, когда снег горел, а соломою тушили. Жили три брата. Два работящих. Пахали, сеяли, убирали… Третий, Тит, ленивцем вырос. От лени губы блином обвисли. Со сна распух, знай приговаривал:
«Больше спишь – меньше грешишь! – И на бок. – Аминь!»
Терпели, терпели братья и говорят ему:
«Аминем квашни не замесишь. Добывай всяк своим горбом. Или берись за дело, или получай свой пай и сам промышляй».
«Отделяй».
Съел Тит свой надел.
«Что ж ты теперь собираешься делать?» – спрашивают братья.
«Умирать».
«Ишь, куда хватил! Потешиться над нами вздумал? Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить».
«Никуда я не поеду. Сделайте из своих досок гроб, я лягу и несите меня на кладбище».
Сколотили братья гроб. Поставили на разбитую тележку. Положили Тита в деревянный тулуп, сказали:
«Думал, на кладбище отнесём? Рядом с отцом-матерью положим? Марать нашу землю? Не-е. Сам ищи смерти там, куда Савраска доковыляет. Н-но-о!»
И поплёлся Савраска по селу.
У телеги Тита ни стона, ни плача.
Лишь мальчишки с гиком.
«Что это?» – спросила мальчишек странница.
«Дядя Тит повёз себя хоронить».
Странница настигла тележку.
«Соколик ты мой ясный! – запричитала. – С чего ты очи сокрыл?»
«Есть нечего было», – подсказала сопливая толпа.
«Господи, оживи! Я возьму его, накормлю!»
«Че-ем?» – бессильно выдохнул Тит.
«Сухарями».
И захотелось голодному Титу глянуть на свою спасительницу, но глаз никак не откроет. Окончательно разбила его лень.
«Сухари-то какие?»
«Сухие, соколик!»
«Э-э, – протянул упало Тит. – Их ещё мочить надо… На покой, Савраска, на вечный покой».
Нищенка в сердцах плюнула:
«Слёз своих жалко, а не тебя, лежня!» – И пошла.
И скрипит одиноко телега.
И день, и другой, и третий…
Ленивому нет места на земле.
Ленивый и могилы не стоит.
1986
Тик и Так
Сказка
Жили-были два друга.
Тик и Так.
Характерами не мёд.
Иногда так раскричится Так, что у Тика начинается нервный тик.
И Тик не любил оставаться в долгу. Ответит так, что и у Така начинал дёргаться тик.
Они всегда рядом, близко, но никогда не бывали вместе. Знай лишь дулись друг на друга, не разговаривали.
У них бегал связным Маятник.
Маятник был услужливый. Не терпел склок, всё подтирался умирить друзей. Он чинно носился туда-сюда, туда-сюда и, услащивая слова друзей, всегда говорил мягче того, что ему велено было передать, уминал ссору.
