Семейная жизнь весом в 158 фунтов

великодушие. Я поделился с ней своей досадой, что мою работу так и не оценили. Даже университет в список опубликованных трудов факультета не соизволил внести мои книги. В то время как книги Хелмбарта значились в списке наряду с обычными учеными статьями типа «Символы мебели у Генри Джеймса». Я всегда подозревал, что между такими статьями и книжонками Хелмбарта гораздо больше сходства, чем допустимо для солидного автора.

Эдит сказала, что восхищается энергией людей, подобных мне, — официально не признанных, но продолжающих творить.

— Да, — вдруг сказал Северин: я не думал, что он прислушивается к нашему разговору, — я согласен. Вы знаете, ваши книги очень трудно найти. Их уже не печатают.

К сожалению, это была правда.

— Как же вы их нашли? — спросил я. Кроме моей мамы и издателя, я больше не встречал никого, кто бы прочел все мои книги. (Утч и отца я подозревал в недочитывании до конца.)

— Здешняя библиотека скупает все, — сказал Северин. — Просто надо знать, как откопать их.

И тут я представил себе свои книги как некие археологические редкости. После этих слов Северина у меня появилось ощущение, что «откапывать» мои книги — куда больший подвиг, чем их писать. Больше он мне ничего не сказал, но позже я узнал, что и книги он любит оценивать в весовых категориях. Например: «Пожалуй, этот роман тянет на 134 фунта».

Следующим утром он подъехал к нашему дому на велосипеде. Утч с детьми ушла, и я думал, что он добавит еще что-нибудь про мои книги, хотя и подозревал, что он приехал повидаться с Утч. О моих романах так и не сказал ни слова. Он привез мне кое-какие рассказы Эдит.

— Она действительно очень хочет поработать с вами, — сказал он. — С Хелмбартом ничего не вышло.

— Да, она говорила мне, — сказал я. — Я тоже рад повстречаться с писателем. После студентов и сослуживцев это большая радость.

— Эдит очень серьезно относится к работе, — сказал Северин. — Хелмбарт такое устроил ей! Заявил, что должен переспать с ней, тогда он точнее поймет недостатки ее творчества.

Мне Эдит об этом не упомянула.

— Он, наверное, принял ее за очередную факультетскую дурочку, только и ждущую, как бы переспать со своим мэтром, — сказал Северин.

Я подозревал, по каким причинам он сообщил это, и засмеялся в ответ.

— Я сразу понял, что она интересуется только литературой.

Он тоже засмеялся.

Каждый день в хорошую погоду он ездил на велосипеде с десятью скоростями. Крутил педали миля за милей в открытом борцовском трико, которое они называют тельняшкой, потел, загорал.

— Когда Хелмбарт дошел до того, что уже не мог видеть Эдит, не прихватывая ее, ей пришлось это прекратить.

Мы оба опять засмеялись.

— Мы провели с вами чудесный вечер, — сказал я. — Вы замечательно готовите.

— Что ж, я сам люблю поесть, — сказал он. — И с удовольствием поговорил с вашей женой.

— У вас много общего, — сказал я, но он смутился.

— Нет, не слишком, — сказал он серьезно и снова засмеялся — пожалуй, нервно — и покрутил назад педали, переключая какие-то сложные рычажки в коробке передач, так что ему пришлось даже спешиться и что-то поправить. Мы договорились увидеться снова.

Гораздо позднее я узнал финал истории о щипках Хелмбарта. Эдит с самого начала рассказала Северину об этих приставаниях.

— В следующий раз дай ему коленкой по яйцам, — сказал ей Северин.

Но это, пожалуй, было не в стиле Эдит. Она все же полагала, что будет какая-то польза от общения с Хелмбартом, и попросила Северина самого поговорить с ним, но Северин сказал, что тогда этот дурак совсем «завернется» и во всей критике не будет и слова правды. Это мне показалось благоразумным. Так что Эдит продолжала отражать щипки и прихваты.

Потом как-то устроили большую вечеринку, где в основном собрался народ с факультета английского и факультета искусств. Поскольку Эдит числилась в писательницах, ее тоже обычно приглашали на такие сборища, и Северин всегда сопровождал ее; ему нравилось подсмеиваться над этими людьми. На вечеринке Хелмбарт опять стал приставать к Эдит. По ее словам, она одарила его взглядом, «крайне раздраженным», а потом подошла к Северину и сказала, что сыта по горло.

— Тогда впервые я захотела, чтобы Северин применил свою силу ради меня, — рассказывала она. — Мне самой было стыдно, до чего я разозлилась, потому что Северину агрессивное поведение совсем не свойственно. Не помню, что я сказала ему, но мне хотелось, чтобы он смешал с дерьмом этого Хелмбарта. Пожалуй, я ожидала, что он положит этого ублюдка на обе лопатки. Это было очень несправедливо с моей стороны. Северин всегда считал, что я сама могу позаботиться о себе, и этим придавал мне уверенности.

Северин похлопал ее по руке и протиснулся в толпу гостей, ища глазами Хелмбарта. Эдит, возбужденная, последовала за ним. Северин подошел сзади к Хелмбарту, который рассказывал какую-то историю троим или четверым гостям. Он был высокого роста — Северин едва доставал ему до плеча. Стоя позади него на цыпочках, Северин, наверное, походил на злобного эльфа. Он быстро ущипнул Хелмбарта за задницу и громко, со смаком поцеловал в ухо. Хелмбарт уронил закуску в бокал, подскочил на месте и покраснел. Увидев, что это Северин, он протянул бокал соседу — бокал упал. Теперь кровь отхлынула от лица Хелмбарта: он подумал, что ему придется драться с тренером по борьбе.

А Северин, нагло подмигнув, сказал:

— Как пишется, Хелмбарт?

Эдит стояла рядом, держа Северина под руку, и пыталась побороть смех. Но, увидев лицо Хелмбарта, Северин сам не выдержал и засмеялся, и Эдит тоже захохотала еще прежде, чем они вышли оттуда, буквально корчась от смеха.

— Это придало мне столько уверенности, что я обернулась и еще раз посмотрела на бедного сексуально озабоченного писателя. Он не смеялся, он выглядел так, будто ему кое-что оторвали. Мы с Северином продолжали хохотать. Дело происходило днем; дети были дома с няней, собирались обедать. Мы уехали. В машине я положила голову на колени Северину; я расстегнула молнию и взяла в рот. Он не переставая что-то говорил, что-то дико смешное; даже держа во рту, я не могла перестать смеяться. Мы вбежали через черный ход, пронеслись через кухню, где сидели дети, и побежали наверх, в спальню. Я заперла дверь, он включил душ в ванной, чтобы звук воды заглушил нас, а еще для того, чтобы дети думали, будто мы побежали наверх мыться. Впрочем, мы знали, что няньку обмануть не удастся. Боже, мы кинулись друг на друга как дикие звери. Помню, что лежала на кровати, бог знает сколько раз кончив, и смотрела, как из двери ванной валит пар. Мы вместе приняли душ и намылили друг друга так, что стали совершенно скользкими, а потом Северин затащил в ванну поролоновый коврик, положил его на дно, и мы проделали все снова в мыле, в пене, под штормовыми струями воды, на мокром коврике, чавкавшем подо мной, как огромная губка. Когда в конце концов мы спустились вниз, дети сказали, что няня убежала домой. По-моему, Фьордилиджи сказала: «Как долго вы мылись!» А Северин ответил: «Ну, это потому, что мы были очень грязные». И на нас снова накатил приступ смеха; даже Фьордилиджи, которая никогда не смеется, начала хохотать вместе с нами и уж конечно Дорабелла, которой лишь бы посмеяться. Мы хохотали, пока не заломило все тело. Помню, что даже на следующее утро у меня все болело; я просто не могла двигаться. Северин сказал: «Вот так себя чувствуешь после соревнований». Я подумала, что сейчас опять начну смеяться, и если это произойдет, то все повторится сначала. Мне в самом деле было страшно больно, и я пыталась сдержаться. Северин заметил это и повел себя очень деликатно; он медленно вошел в меня, и мы снова занялись этим. На этот раз ощущение было совершенно другое, но тоже очень приятное.

Бедный Хелмбарт, подумал я. Он даже не подозревал, на что посягает.

Конечно, Северин вовсе не безумствовал в отношении своей жены. Эдит не давала поводов для