нижней гаревой дорожке палили стартовые пистолеты; стекла наверху гудели и трещали от ветра и снега. Единственным современным дополнением к клетке был расположенный под стеклянной крышей длинный прямоугольный зал, примыкавший к деревянному треку. Он ярко освещался длинными флюоресцентными лампа-ми и обогревался двумя ревущими термопушками с термостатом. Стены зала были обиты малиновой тканью, а пол от стены до стены был устлан малиновыми и белыми борцовскими матами.
Уинтер утверждал, что борцовский зал был расположен идеально по «психологическим причинам». Перед матчем команда собиралась в своем углу клетки и наблюдала, как вытаскивают маты. Их уносили в один из ослепительных залов нового комплекса, хорошенько расправляли там и подгоняли друг к другу. В борцовском зале несколько матов оставляли, так что спортсмены могли размяться.
Когда подходило время, Северин выводил спортсменов оттуда и вел по скрипящему деревянному треку; уходя, он выключал свет, и огромная мрачная клетка погружалась в кромешную тьму. (Все соревнования Уинтер назначал на вечернее время.) Он вел своих борцов по длинному туннелю в новый зал. По обеим сторонам сырого туннеля к идущим время от времени прорывались яркие полосы света с площадок сквоша и гандбола, где, подобно узникам в странного вида камерах, несколько одиноких спортсменов играли в свои одинокие игры. В туннеле все отзывалось эхом. Постепенно Уинтер гасил все огни. Случайный игрок в сквош кричал ему порой: «Эй, какого черта! ?» — и открывал свою камеру. Торжественное шествие шеренги борцов, одетых в халаты с капюшоном (идея Уинтера), действовало успокаивающе. Подчас игроки в сквош и гандбол выходили из своих убежищ и робко следовали за процессией. Таков был ритуал. Борцы шествовали в темноте тихо и безмолвно: что-то колдовское было в этом способе концентрации. Когда они приближались к свету в конце туннеля, Уинтер приостанавливался. Он оглядывал борцов с ног до головы так, словно мог видеть в темноте. «Wie gehts?6» — спрашивал он; в туннеле голос отдавался гулким эхом. Игроки в гандбол и сквош забивались в тень, не желая мешать ритуалу. «Wie gehts?» — рявкал Северин Уинтер. Дело в том, что все борцы занимались с ним также и немецким.
И стоящие в туннеле должны были дружно гаркнуть: «Gut!7»
Тогда Уинтер резко распахивал дверь, и, как кроты на солнцепек, его борцы слепо следовали за ним, в новый зал, на яркий свет, в кричащую толпу, на сияющие малиново-белые маты. Зрителям всегда казалось, будто в каком-то застенке борцам промыли мозги и послали в этот мир с какой-то мрачной миссией. Так оно и
Но я заметил ему, что эффект туннеля может пропасть у спортсменов, которые не умеют думать. «Знаешь, зачем я это делаю? — спросил он меня. — У всех великих борцов есть свои собственные туннели — длинные, темные, пустые блуждания по своим длинным, темным, пустым котелкам. Я просто создаю моим интеллектуалам маленькую иллюзию. Я просто изображаю Платона».
Он не подбирал для соревнований легкий график; он просто подпитывал свои иллюзии домашними состязаниями. Как минимум дважды за учебный год он брал команду в поездку для участия в трех или четырех соревнованиях университетской Большой Десятки или Большой Восьмерки. Там, конечно, он всегда проигрывал, но делал это с достоинством. Обычно он добивался победы лишь в двух или трех весовых категориях, и далеко не все из его проигравших ребят давали сразу уложить себя на обе лопатки. Такой уровень соревнований был необходим, чтобы его команда могла побеждать дома. В Новой Англии не существовало студенческой команды, которая могла бы победить его. В свое турне он включал Лигу Плюща и обычно ежегодно вставлял в график соревнований встречу с одной из очень сильных команд восточного побережья. Он очень четко вычислял слабейшую из сильнейших команд и раз в год устраивал для своих «туннельщиков» большую неприятность. Это могла быть команда армии или флота; а однажды — команда университета штата Пенсильвания. Конечно же, он проигрывал на выездных соревнованиях, а на чемпионате восточного побережья ему приходилось драться изо всех сил, чтобы отвоевать приличные места хоть в одной-двух весовых категориях.
Ежегодно он брал лучшего борца и тащил его в одинокую и очень унизительную поездку на национальный турнир. В первых же кругах парня заваливали, но Уинтер и не ожидал ничего другого, он относился к этим ребятам по-доброму и никогда не вводил в заблуждение. Каждый год он вывозил только одного борца — всегда находился хоть один, прошедший квалификацию, — только для того, чтобы списать расходы на эту поездку за счет учебного заведения. «Это темная лошадка, всякое может быть», — говорил он на факультете. Это была безобидная ложь.
Уинтер понимал, что в Стилуотер в Оклахоме, а равно, как и в Эймс в Айове, он никак не сумеет перетащить всю старую клетку с ее длинным туннелем. «Там, — говорил он, — у них есть свои собственные туннели. — И он трепал ребят по их косматым головам. — Классные туннели, очень надежные».
Мне было интересно заглянуть в
Но именно Эдит пригласила нас в тот первый вечер на ужин. Ее цели были ясны: она хотела поговорить со мной о писательстве. В свои тридцать она все еще никак не могла разродиться романом, но ее рассказы — в основном о частных, скрупулезно прослеженных житейских взаимоотношениях — публиковались главным образом в небольших журнальчиках, а один даже как будто в «Харперс» или «Атлантик». У нее было заведено ежегодно посещать писательский семинар, хотя получить степень вовсе не стремилась. Она еще индивидуально занималась с кем-нибудь из писателей, работавших в университете. Но не со мной; я числился на историческом факультете и сказал ей, что никогда не вел писательского семинара и никогда не хотел. Впрочем, она так интересно рассказывала о своей работе, что я согласился кое-что посмотреть. В последние два года в университете работал знаменитый Хелмбарт, но Эдит сказала, что никогда не любила ни его самого, ни его книг. Я признался, что мне приятно это слышать. Хелмбарт с его надменным менторством в области так называемого «нового романа» вызывал у меня тошноту. Мы с Эдит были единодушны в том, что если предметом художественного произведения становится сам процесс его создания, интерес к нему падает; нас, конечно, интересовала проза, но не та, где предметом прозы становилась сама эта проза.
Мы хорошо поговорили. Мне было лестно узнать, что, по крайней мере, одну из моих книг она прочитала — третью по счету, об Андреасе Хофере. Она поинтересовалась, почему я, определяя жанр моей книги, настаиваю на термине «исторический роман», который вызывает у нее неприятные ассоциации. Но я утверждал, что книги, не отражающие конкретный исторический момент, не отражают ничего. Мы так и эдак обсудили эту тему; но я ни в чем не смог ее убедить. Она сказала, что Северин прочел все мои книги. Я не скрыл удивления и посмотрел на него, ожидая комментария, но он в это время разговаривал с Утч по- немецки. «Конечно, Северин читает все», — сказала Эдит. Я не совсем понял: то ли она имела в виду, что он просто всеяден, то ли восхищалась, как много он читает. Эдит, разговаривая, не сводит глаз с собеседника, и речь ее очень оживляется бурной жестикуляцией, — возможно, эта привычка заимствована у Северина.
Она сказала, что Хелмбарт потратил немало времени, обсуждая ее комплексы; при этом он никогда не говорил о ее стиле или характерах. Однажды он заявил, что нельзя начинать писать, пока не можешь «словесно обрисовать стол, его душу и его половую принадлежность». Думаю, что это тот самый бред, который и делает Хелмбарта королем «нового романа».
Анализируя мою книгу об Андреасе Хофере, Эдит проявила проницательность и, пожалуй,
