— Вас не беспокоит, что мы оставили их одних на ночь, а сами уехали так далеко? Они, конечно, уже большие, но все равно страшно, да?
Вопрос в основном был адресован Северину; Эдит, конечно же, не ответила. Утч выпрямилась на своем сиденье.
(Позже она сказала:
— Мне нужно было бы опустить окошко и сплюнуть сразу же после того, как села. Это бы тебя убедило. Ты ведь именно об этом думал, правда? Надо было поддержать твои подозрения.
Я возмутился:
— Тогда зачем он попросил тебя сделать это?
— Он просто попросил положить голову ему на колени.
— Что он хотел, чтобы мы подумали?
— Думайте все, что вам угодно, — сказала она.)
Боже! И поделом ему, ведь так часто он укорял Эдит в недостатке любви к детям, будто они священные идолы, которых она недостаточно боготворит. Его идея любви соединилась с идеей вины.
Тогда, в машине, он сказал металлическим голосом:
— Думаю, с детьми все в порядке. Конечно, я беспокоюсь о них, я всегда о них беспокоюсь.
Приборная панель снова засветилась; красный язычок спидометра поник.
— Ведь ты сначала не хотел ехать сюда, не хотел оставлять детей, поэтому я и спросил, — сказал я. — Мне просто интересно знать, если с ними все в порядке, а я уверен, что все в порядке, не захочешь ли ты совершать такие прогулки почаще. Я думаю, что иной раз хорошо так вот выбраться. Чудесный уик-энд, не правда ли?
Эдит и Утч не произнесли ни слова, а Северин, должно быть, уже обдумывал новые условия, вернее, новые поправки к старым условиям, которые он выложит Эдит, как только они останутся одни. Он, должно быть, уже репетировал. Говорил, что не хочет, чтобы Эдит проводила со мной больше времени, чем он с Утч. И что мы должны обо всем договариваться заранее, чтобы он мог «подготовиться». (Он не любил сюрпризы.) И что быть так долго и так далеко от детей — это вовсе не то, что он хотел бы повторить. Без детей мы лишены некой перспективы — так он любил заявлять. Но чего он все же боялся? Да, конечно, я знаю, он боялся за детей. Но чего
Из Вены он повез Эдит в Грецию на «зорн-уитвере» 1954 года и пересек границу Югославии в Езерче только потому, объяснил он ей, что ему понравилось название и захотелось посмотреть, что это такое. Только по этой причине. Я глянул на карту и обнаружил, что Езерче вовсе не лучшее место для пересечения границы, если едешь в Грецию. Видимо, не всегда ему требовалось планировать все заранее. Ведь тогда они просто взяли и отправились в Грецию.
Я пытаюсь представить их молодыми любовниками. Эдит, конечно, много рассказывала мне об их романе. Но больше всего меня удивила их машина «зорн-уитвер» 1954 года. Эдит рассказывала, что переключатель скоростей хлюпал, как вантуз в руках слесаря-сантехника. О таком я не слыхивал. Местами днище проржавело и виднелась проносившаяся под колесами дорога. Модель была из первых с откидным верхом, складывающаяся сзади холщовая крыша протекала. Именно в 1954 году выпуск этой модели прекратился. Северин сказал, что «Зорн» был военным предприятием, а после войны стал выпускать машины для сельского хозяйства и дорожного строительства. Он утверждал, что «Уитвер» — разорившаяся компания по производству мотоциклов, которая, без сомнения, производила и просто колеса. Кто мог поверить этому? Эдит в машинах не разбиралась. Северин Уинтер зашел слишком далеко: они отправились в Грецию на каком-то допотопном рыдване.
Они ехали на юг, и становилось все теплее. У Северина был нюх на воду; он знал, где свернуть с основной дороги, чтобы найти озерцо. Стоило им проголодаться, тут же перед глазами возникала какая- нибудь деревенька. Как только они заговаривали о народных промыслах, им тут же попадался домик с резными шкафами и огромными кроватями с пуховыми перинами — и даже с домашними животными, вышитыми на чехле и наволочках. В маленькой гостинице во Фракии он показал Эдит туалет, украшенный в народных традициях: ручка для слива воды была искусно выполнена в форме пениса.
Они открывали для себя секс в колыбели демократии. Они испытывали различные кровати. Одно время Эдит отдавала предпочтение кровати в Любляне, но Северину больше понравилась кровать в Пирее — там было тепло и доносились звуки моря. Всю ночь они слышали, как снуют пароходы и вода плещется о борт, как «трущиеся друг о друга ляжки», — рассказывал Северин Утч. Утром прямо под окном открывался рыбный рынок. Эдит лежала в кровати и слушала, как ножи отсекают рыбьи головы, как галдят продавцы. Чпокающий звук отделяемых рыбьих внутренностей казался оглушительно-громким; гомон толпы то затихал, то нарастал снова. Она знала, что продавцы любят отсекать головы рыбам в тот самый момент, когда назначают окончательную цену.
По утрам они тоже занимались любовью, иногда дважды за утро, прежде чем встать. Сразу после раннего ужина опять отправлялись в постель, и если ласки отгоняли сон, то поднимались и шли куда- нибудь поужинать еще раз. Потом занимались любовью снова. Иногда они и в середине дня за городом находили «какую-нибудь» воду. Этот эвфемизм они очень любили.
Первый рассказ Эдит был лишь слегка завуалированным описанием их поездки из Пирея в деревню. (Это было прежде, чем они отправились путешествовать по островам.)
Рассказ начинался с рыбного рынка в Пирее.
Тогда я в первый раз услышала этот звук: торговцы отсекали рыбьи головы, но я знала, что они все распродадут и уйдут прежде, чем я встану и увижу булыжник мостовой. По утрам мы занимались любовью и вставали поздно. Продавцы рыбы собирались и уходили, но пока служитель гостиницы не промывал из шланга тротуар, булыжник был покрыт рыбьей кровью и слизью, он фосфоресцировал чешуей, пестрел синими кишками. Конечно, нельзя, сказал нам метрдотель гостиницы, чтобы грязь оставалась до вечера, ведь потенциальные гости могут испугаться запаха и подумать, что вся эта жижа — результат печального самоубийства, прыжка с четвертого этажа гостиницы или ритуального закланья неудачливого любовника, пойманного и растерзанного на части на месте преступления.
Я — сама осмотрительность, поэтому заставляла Северина увозить меня за город: хоть в нашем каменном мешке достаточно прохладно днем, однако горничные могли бы подслушивать под дверью. Ночью и утром нам было прекрасно в гостинице, но к полудню мы были уже в пути. Наша машина была на редкость маломощна. Часто мы тащились за каким-нибудь еле движущимся драндулетом, а то и за лошадиной повозкой, потому что никак не могли сделать рывок и обогнать их. Дорога извивалась, руки и шея Северина почернели от солнца. Мы ехали к парому в Патрасе, ибо где паром, там и вода, а искали мы именно воду. Я, правда, читала где-то, что одну девушку увезли в больницу со страшными судорогами из-за того, что она занималась любовью в море: в одну из фаллопиевых труб попал пузырек воздуха. Возможно ли вообще такое? Я лично не верю.
В Греции куда ни поедешь — везде тебя преследует солнце. Он снял рубашку, я расстегнула блузку и завязала под грудью. Грудь у меня маленькая, но твердая; живот был черный от солнца. Переднее стекло в машине, старомодное, без наклона, слегка увеличивало все в размерах. За моим сиденьем, где таилось немного тени, мы держали дыню в ведре с водой. Сначала вода была холодной как лед, потом слегка нагревалась. Когда я отрезала по кусочку, держа ее на коленях, она приятно холодила живот. Я окропляла плечи Северина водой, как во время крещения. Это была страна дынь. В деревнях и на столах, расставленных на обочинах, дыни могли соперничать только с баклажанами. Он говорил, что дыни побеждали по размерам, а баклажаны — по цвету.
Глядя на скучный, сухой ландшафт с небольшими пригорками, утыканными оливковыми деревьями, мы обсуждали, далеко ли море и почувствуем ли мы его запах прежде, чем увидим. Потом мы уперлись в большой, раскачивающийся грузовик, полный дынь. Пришлось резко снизить скорость. В кузове на горе дынь сидел грек подросток. Застывшая на его лице улыбка свидетельствовала о том, что его умственное развитие остановилось в четырехлетнем возрасте. Должно быть, с его наблюдательного пункта мои груди и живот выглядели замечательно, и, когда мы хотели дать газу и обогнать грузовик, парень решил не лишаться этого зрелища. Вскочив, он замахнулся огромной дыней, грозившей угодить нам прямо в голову; его идиотская ухмылка подтверждала, что нам придется сильно пожалеть, если все-таки попытаемся обогнать.
