Семейная жизнь весом в 158 фунтов

Увидев на лице Эдит синяк, я схватил Северина за руку и сказал:

— Если вчера вечером тебе что-то не понравилось, ты мог бы ударить меня, прежде чем уйти. Конечно, и я тебе не противник, но все же я мог оказать большее сопротивление, чем Эдит.

Он посмотрел на меня с сомнением. Отметина цвета сливы красовалась у Эдит на скуле, глаз слегка заплыл; синяк был внушительный, как хороший роман.

— Это случайность, — сказала Эдит. — Мы спорили, и я просто хотела отодвинуться от него. Я дернулась и налетела на что-то.

— На стену, — пробормотал Северин.

— Кофе? — предложила Утч.

— Я не собираюсь рассиживаться, — сказала Эдит Северину, но села за кухонный стол. — Мы хотим все прекратить, — обратилась она к сахарнице.

— Это я хочу прекратить, — сказал Северин. — Это плохо влияет на меня и на Эдит.

Мы с Утч молчали.

— Мне очень жаль, — сказал Северин, — но ничего не получается. Я уже говорил, что всегда ощущал, ну, давление, что ли, заставляющее меня продолжать это. Не то чтобы Эдит или кто-то другой давил на меня, нет; я просто вынужден был участвовать в том, что в принципе мне никогда не нравилось. Я чувствовал, что должен делать это для Эдит. Но она никогда не подталкивала меня к этому, это не так.

— Это так, — сказала Утч.

Я удивился. Эдит сидела, поджав губы.

— Не так, правда, не так, — спокойно сказал Северин. — Это все я сам. Я думал, так все будет выглядеть естественнее, но не получилось. Я думал, у нас с Эдит отношения наладятся, но этого тоже не вышло.

— Отношения? — спросил я. — А что же в ваших отношениях было не в порядке перед тем, как все это началось?

— Вся эта история испортила наши отношения с Эдит, — сказал Северин. — Я чувствую себя страшно неловко.

— Ты ни в чем не виноват, — сказала ему Утч. — Никто ни в чем не виноват.

— Это я ударил Эдит, — сказал Северин, — раньше я никогда этого не делал. Это ужасно. До того как все началось, я никогда не терял контроля над собой до такой степени.

— Я тоже виновата, — сказала Эдит. — Ему пришлось меня ударить.

— Нет, я не должен был.

— Может, и должен, — сказала Утч.

Что, черт возьми, она несла!

— Так или иначе, — сказал Северин, — все кончено. Этолучшее, что мы можем сделать.

— Вот так просто, да? — сказал я.

— Да, вот так просто, — сказала Эдит, глядя на меня. — Этолучшее, что мы можем сделать.

— Можно поговорить с Эдит наедине? — спросил я Северина.

— Спроси у Эдит.

— Потом, — сказала мне Эдит.

И опять у меня возникло старое чувство, что чем больше мы друг друга узнаем, тем меньше знаем.

— А я сейчас бы хотела поговорить с Утч, — сказала Эдит.

— Ja, выйдите, — сказала нам Утч. — Идите на улицу, пройдитесь.

— Сходите в кино, — посоветовала Эдит. — На две серии, — добавила она.

Северин сидел, уставившись на свои руки.

Потом Утч крикнула что-то Северину на немецком; он пробормотал:

— Es tut mir leid14.

Но Утч кричала и кричала. Я взял Северина за руку и заставил его встать, в то время как Эдит потянула Утч в нашу спальню. Через несколько секунд мы услышали их плач, ведь язык, на котором они говорили, был не похож ни на английский, ни на немецкий.

Северин подошел к дверям спальни и встал там.

— Утч? — окликнул он. — Лучше некоторое время не видеться. Тогда будет намного легче.

Дверь открыла Эдит.

— Забудь ты свои глупости, — выпалила она ему. — Это ведь не как с Ульманами. Это не то же самое.

Она хлопнула дверью.

— Кто это — Ульманы? — спросил я Северина, но он отпихнул меня и вышел на улицу.

— Я должен пойти в борцовский зал, — сказал он мне. — Не думаю, что ты хочешь со мной.

Как приглашение это явно не звучало. По крайней мере, Эдит и Утч способны были разговаривать друг с другом. Удивительно.

— Какие еще, к черту, Ульманы? — крикнул я.

— К черту — кто? — спросил он.

— Северин, — сказал я, — представь, что отношения между тобой и Эдит не наладятся; представь, что это вовсе не мы портим их, а вы сами или что-то еще. Что тогда?

— У нас с Эдит все в порядке, — сказал он, уходя. Машину он оставил ей.

— Я не могу сидеть дома, — сказал я. — Им нужно побыть одним. Я пойду с тобой.

— Как хочешь.

Для низкорослого, коротконогого человека он шел довольно быстро. На полпути к клетке я уже выдохся; я думал о его легких, которые потребляют больше кислорода, чем ему положено, кислорода, который мог бы достаться другим людям.

— Чем ты ее ударил? — спросил я.

Сливовая отметина на лице Эдит была почти прямоугольной формы, но слишком большая для кулака. Я не мог представить, что Северин Уинтер способен ударить кого бы то ни было открытой ладонью.

— Да просто валялось что-то в спальне.

— Что?

— Книга, — сказал он.

Конечно, он знает, как обидеть писателя.

— Какая книга? — спросил я.

— Какая-то старая книга. Я просто ею воспользовался. Я не прочел названия.

Мы уже подошли к спортивному залу; идти внутрь я не собирался. Нам навстречу шли два уинтеровских борца. Я узнал их по кривым ногам, по отсутствию бедер и зада, по плечам, неловко приподнятым к ушам, — как волы в ярме.

— Ульманы были до или после Одри Кэннон? — спросил я.

— Ты не имеешь права знать того, что мы сами тебе не рассказываем, — ответил он.

— Господи, Северин. Ведь все это ужасно расстроит Эдит и Утч!

— Если мы будем продолжать, это расстроит их еще больше, — сказал он.

Борцы поравнялись с нами. Один из них, этот болван Бендер, приветственно съездил Северина Уинтера по спине своей быстрой кошачьей лапой. Второй, ухмыляющийся, с обезьяньими руками, звался Яковелли. Он слушал мой курс введения в историю Европы, и однажды мне пришлось объяснять ему, что Дордонь — это река во Франции; Яковелли думал, что это имя короля. Дордонь Первый, наверное.

— Привет, шеф, — сказал Яковелли. — Здравствуйте, профессор.

Он был одним из тех, кто к профессорскому званию относился как к фельдмаршальскому. Но он, казалось, даже не подозревал, что и Северин Уинтер имеет это же звание.

— Я позвоню тебе, — сказал я Северину.