упущенных возможностей. На карьере, которая хотя и не летела стремительно в гору, но в целом продвигалась вполне успешно, можно было со спокойной совестью ставить жирный крест. После того как все подробности неудавшейся попытки захвата группы похитителей 'Джоконды' станут известны в Департаменте, его ждет позорное увольнение и убийственная отметка на личной карточке, с которой ни в одном приличном месте на работу не примут. Даже Векслер, владелец бара 'Время от времени', расположенного как раз напротив Департамента, не возьмет его к себе мыть стаканы, – для этого существовала посудомоечная машина. Ей можно было смело доверить то, чего ни в коем случае нельзя позволить делать инспектору, на глазах которого превратилась в кучку золы картина великого Леонардо.
В тот момент, когда до сознания Ладина с убийственной однозначностью наконец-то дошло, что хлопья маслянистой золы, налипшей на стенки тубы, которую он держал в руках, были тем, что осталось от портрета Моны Лизы, инспектор испытал некое мазохистское наслаждение от боли, едва не вывернувшей наизнанку его душу. Он хотел, чтобы эта боль осталась в нем навсегда, поскольку только она могла помочь пережить подобную трагедию.
Чтобы не перекладывать на чужие плечи даже часть своей вины, инспектор не стал объяснять агентам, что произошло возле дома Умберто да Сторци. Он даже попытался убедить их в том, что ничего страшного не случилось. Расплатившись с толстяком хозяином, который, едва взглянув на перекошенное ненавистью лицо инспектора, тут же втрое снизил плату за разбитое окно, и прихватив с собой задержанного контрабандиста, Ладин отправился к находившемуся за городом тайнику с темпоральным модулятором.
По пути инспектор попытался узнать у клинера, чем его приятель расплатился с Леонардо за картину. К настоящему времени да Винчи был весьма состоятельным человеком, и деньги, предложенные незнакомцем, вряд ли могли настолько заинтересовать художника, чтобы он, не раздумывая, отдал ему свою картину. Покупатель должен был предложить в обмен на нее нечто такое, перед чем Леонардо не смог бы устоять. Но арестованный упрямо молчал. Инспектору в этом молчании виделась скрытая насмешка, что приводило его в бешенство.
Переправив в Департамент задержанного, тубу с золой и мемори-чип со своими очень краткими комментариями по поводу всего произошедшего, инспектор еще раз поблагодарил агентов за службу, после чего отпустил их обоих.
Наверное, ему следовало и самому вернуться в Департамент. Но возвращение стало бы его последним временным переходом. И именно поэтому он не торопился сделать это. К тому же он не мог предстать перед генеральным инспектором Отдела искусств, не приведя в порядок собственные мысли и чувства.
С полчаса инспектор сидел на берегу Арно, неспешно несущей свои чистые, пока еще незамутненные химическими отходами воды куда-то вдаль, и думал о том, существует ли где-нибудь на земле такое место, где жизнь размеренно-спокойна и проста, где нет места заговорам, интригам и обманам, где каждый человек, совершая тот или иной поступок, в первую очередь думает о том, не доставит ли он тем самым неудобства кому-то другому, кого он, быть может, даже не знает по имени.
Придя наконец к окончательному выводу, что такого места нет и в принципе быть не может, Ладин поднялся на ноги. Что бы ни произошло, он пока еще, пусть чисто формально, оставался инспектором Департамента контроля за временем. И на нем висело незавершенное дело. Чтобы довести дело до конца, он должен был остаться во Флоренции.
Ладин тяжело вздохнул и исподлобья глянул на Леонардо. Художник сидел в кресле с высокой резной спинкой. Голова его была чуть откинута назад, так, что касалась затылком спинки. Длинные темные волосы, в которых были едва различимы тонкие, как паутинки, ниточки седины, падали на плечи. Руки лежали на подлокотниках. Лицо мастера было спокойно. Это был покой не безразличного, но уверенного в себе человека, не имевшего привычки упрекать судьбу за собственные просчеты и ошибки. Все, что ему удавалось, принадлежало лишь ему одному. Если же он терпел неудачу, то, становясь неотъемлемой частью его жизни, она не превращалась при этом в цепь, приковывающую творца к одному месту. Забыв о неудаче, он шел вперед, дальше, к новым высотам, которые могли покорить его буйный талант и неудержимая фантазия.
Инспектор с трудом подавил очередной приступ мерзкой тошноты.
Леонардо молча указал рукой на восьмиугольный столик, на котором все еще стоял кувшин с вином и чаша инспектора.
Ладин поднялся со своего места, налил полную чашу вина и четырьмя большими, торопливыми глотками осушил ее.
– Тебе удалось взглянуть на портрет Моны Лизы?
– Нет, – не глядя на Леонардо, инспектор качнул головой из стороны в сторону.
Он ждал, что еще скажет художник, но Леонардо молчал.
Ладин плеснул себе еще вина, поднял чашу, но, вместо того чтобы сделать глоток, поставил ее на место и оглянулся.
Леонардо поднялся со своего кресла, не спеша подошел к распахнутому окну и присел на подоконник. Ухватившись одной рукой за оконную раму, он свесился за окно, так, словно хотел заглянуть за угол здания.
– Быть может, тебе будет любопытно взглянуть на живую Мону Лизу? – спросил он у Ладина, усевшись на подоконнике, как на скамье, и слегка покачивая ногами.
– Ты предлагаешь нанести визит дель Джокондо? – Ладин коротко взмахнул кистью руки, давая понять, что подобное предложение его не интересует.
– Я хочу предложить тебе нечто иное, – голос Леонардо сделался еще более загадочным. – Я предлагаю тебе взглянуть на молодую жену дель Джокондо в тот момент, когда она сама об этом не подозревает.
Инспектор непонимающе посмотрел на мастера. Если речь шла именно о том, что он предполагал, то мнение его о Леонардо могло измениться не в лучшую сторону.
Леонардо спрыгнул с подоконника, подошел к стоявшему у стены большому сундуку и отомкнул его ключом, который достал из кармана. Спустя какое-то время, понадобившееся Леонардо для того, чтобы нырнуть головой в сундук и отыскать там то, что ему было нужно, на свет появился цилиндр длиною около сорока сантиметров и толщиною в руку.
Цилиндр состоял из двух частей, каждая из которых представляла собой туго скрученный лист плотной бумаги, перевязанный в трех местах бечевкой и выкрашенный снаружи в черный цвет. Один из цилиндров был чуть уже другого, ровно настолько, чтобы туго входить в него. Когда Леонардо раздвинул вставленные друг в друга цилиндры, блеснули толстые линзы, закрывающие полые концы бумажной трубы.
– Подзорная труба! – не смог удержаться от удивленного возгласа инспектор.
Лицо Леонардо разочарованно вытянулось. Еще бы! Он держал в руках первую в мире подзорную трубу, которая, если верить официальной истории, должна была появиться не раньше XVII века!
– Ты уже где-то видел нечто подобное?
– Нет-нет, – Ладин замахал рукой, торопясь развеять сомнения мастера по поводу его приоритета в данном изобретении. – Я просто... – инспектор замялся, не зная, что сказать. – Я просто увидел в твоих руках трубу и решил, что с ее помощью, возможно... Особенно меня удивили линзы на концах!
– Да, с линзами мне пришлось повозиться, – гордо улыбнулся Леонардо. – Я сам отшлифовал их вручную, поскольку чистота поверхностей и их кривизна должны быть идеальными, – мастер любовно погладил ладонью свое творение, так, словно это было живое существо. – Вообще-то я назвал этот прибор оптической трубой... Но 'подзорная труба', по-моему, тоже звучит неплохо.
С трубой в руке Леонардо вновь уселся на подоконник.
– Придержи-ка меня, – попросил он инспектора. И, как только тот обхватил его за пояс, свесился за край оконного проема. Держа оптическую трубу обеими руками, Леонардо приложил один из ее концов к правому глазу и принялся медленно вводить один бумажный цилиндр в другой, сокращая фокусное расстояние.
