Другая история Московского царства

Голикова? и мне ли рыться в летописях и добираться до сокровенного смысла обветшалого языка, когда не мог я выучиться славянским цифрам?» (выделено нами, – Авт.).

О вымышленности и русской, и всемирной истории в приведённой цитате говорится напрямую. «Бессмертный труд аббата Милота» – это «Курс истории Франции», изданный в 1769 году, затем много раз переиздававшийся, но к 1820-м годам уже считавшийся безнадёжно устаревшим. Называя этот труд «бессмертным» Пушкин откровенно издевается над традиционной историографией. А пушкинский герой «не мог выучиться славянским цифрам», то есть «греческим» буквам, использовавшимся в XVII веке вместо цифр, поскольку в них постоянно путалась передача 6 и 7, отсутствовал нуль и не было позиционной системы счёта, совершенно произвольно ставилось обозначение «тысяча», и т. п.

Последний из перечисленных Пушкиным русских историков – Голиков, умер в 1801 году. Поэтому под своим «летописцем» Пушкин явно подразумевает не Карамзина (он начал писать «Историю Государства Российского» только в 1804 году), а А. И. Мусина-Пушкина, заведовавшего при Екатерине II сочинением русской истории.

В тексте повести есть также легко читаемое указание, что речь идёт об издании русских летописей, начавшемся в 1767 году:

«Летописи упоминают о земском Терентии, жившем около 1767 г., умевшем писать не только правой, но и левою рукою. Сей необыкновенный человек прославился в околодке сочинением всякого роду писем, челобитьев, партикулярных пашпортов и т. п. Неоднократно пострадав за своё искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшествиях, он умер уже в глубокой старости, в то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны» (выделено нами, – Авт.).

Эта пушкинская оценка историографической писанины в комментариях вообще не нуждается.

Затем Пушкин устами своего героя даёт весьма любопытную картину русской истории, отличающуюся от традиционной летописной. Например, описывая географическое положение «села Горюхина» он совершенно ясно даёт понять, что речь идёт о Московии: «страна, по имени столицы своей… называемая». На западе она граничит с владениями помещиков «захарьиных» (родина захарьиных-романовых, Восточная Пруссия), на севере – с землёй, обитатели которой «бедны, тощи и малорослы» и заняты заячьей охотой («убогие чухонцы»). На юге «река Сивка отделяет её от владений карачёвских вольных хлебопашцев, соседей беспокойных, известных буйной жестокостью нравов» (река Сев и г. Карачёв, ныне в Брянской области). На востоке примыкает она к «диким, необитаемым местам… к непроходимому болоту… где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса».

Тут у Пушкина стоит примечательное нотабене: «NB. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна полуумная пастушка… недалече от этого уединённого места… сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса; но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить». Это явная ирония Пушкина по поводу «Записок» Екатерины, в которых она просто навязывала читателю признание, что Павел рождён ею не от мужа, Петра III, а от кого – так и не сказала. Не случайно и упоминание Бартольда Нибура (1776—1831), основоположника научной критики мифологической истории.

Интересна и такая деталь, как язык этой страны. Пушкин сообщает, что язык этот «есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями, некоторые буквы вовсе в нём уничтожены или заменены другими». Здесь речь идёт о церковнославянской реформе языка в Московии в XVII веке, о чём мы скажем в своё время.

Похоронный обряд страны предписывал схоронить покойника «в самый день смерти» (как у мусульман). «Музыка всегда была любимое искусство… балалайка и волынка… поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном ёлкой и изображением двуглавого орла», – то есть в кабаке, по закону опять-таки 1767 года.

Об истории страны Пушкин говорит следующее: «некогда… все жители были зажиточны… оброк собирали единожды в год и отсылали неведомо кому… Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали…». Население «платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом». И это описание в точности соответствует тому устройству местной власти, какой она и была в России до Петра!

О замене «третного» выборного правления в Московии, когда великий князь избирался из числа трёх кандидатов: от Московии, Володимерии и Новогородии, на монархию говорят следующие пушкинские строки: «В последний год властвования Трифона (т. е. Трёхголосного), последнего старосты, народом избранного, в самый день храмового праздника…» внезапно приехал некий приказчик и привёз «грамоту грозновещую…, принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы».

Характерно, что, глядя на «Грозного Приказчика», горюхинцы «старались припомнить черты его, когда-то ими виденные» – как тут не вспомнить Карамзина, описавшего появление изменившегося до неузнаваемости Ивана Грозного, объявившего опричнину! В плане повести у Пушкина есть и такая ремарка: «Приезд моего прадеда тирана Ив. В. Т.», в которой в инициалах также вполне просматривается имя тирана – Иван Васильевич. Третий.

Далее Пушкин описывает наступление крепостного права, когда «мирские сходки были уничтожены… половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках, и день храмового праздника (скорее всего, день Св. Георгия, покровителя Москвы, то есть Юрьев день, 26 ноября по старому стилю, – Авт.) сделался не днём радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного… В три года Горюхино совершенно обнищало». Здесь рукопись обрывается, но далее в плане повести у Пушкина стоял «бунт».

Пушкин полностью отдаёт себе отчёт в том, что реальная история весьма отличается от сложившейся к тому времени историографии. Его герой, завершив труд, говорит, что «ныне, как некоторый подобный мне историк, коего имени не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю… я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!»

Сказав «некоторый подобный мне историк», Пушкин далее почти дословно цитирует Эдварда Гиббона (1737—1794), классика римской и византийской истории, скрупулёзный труд которого, что для нас особенно важно, не затушёвывал отсутствия достоверных данных для многих «исторических» построений, и выявил немало нестыковок и подтасовок традиционной историографии.

Очевидно, что эта повесть Пушкина – отнюдь не исторический роман. Это попытка высмеять негодную историографию, но также – показать возможные контуры реальной истории. А реальная история, в отличие от исторического романа, в начале любого своего сюжета не знает его конца. Сюжеты же традиционной истории запрограммированы историографами, поэтому она и не соответствует событиям, произошедшем на самом деле, а следует «программе», всемирной схеме, разработанной гуманистами – масонами, нумерологами, астрологами XVI—XVII веков.

Конечно, А. С. Пушкин в XIX веке не знал истинной истории; не знаем её и мы, в веке XXI. Восстановить доподлинно весь ход прошлого вообще нельзя: эволюция сообществ генерирует колоссальное количество информации, а в летописи попадает лишь минимальная часть. Исторические же артефакты, археологические находки – немы: они создают антураж, то есть дают сведения о вещах и местности, в которых что-то происходило, но что и с кем?.. Для примера: если в театр зайдёт человек «с улицы», он, увидев декорации, не сможет сказать, какое действие будет здесь разыграно. А если зайдёт театрал, то сумеет сделать какие-то предположения. Но будут ли они верными?

Вот с чего начинал В. Н. Татищев: