Сначала Рамиэрль пытался образумить своих друзей, но потом и сам увлекся. Глупо…
— Суд? Над кем?
— Звездный Лебедь, я же все сказал. Над ними всеми, сначала над живыми, потом над мертвыми.
Тени совсем исчезли, когда лльяма остановилась на краю широкой, мощенной мозаичными плитами площади и взвыла. Впереди возвышался храм, не тот, к которому шли эльфы, а поменьше и попроще, построенный руками людей, а не странными чуждыми силами. Зазвонили колокола, резные двери распахнулись, выпуская торжественную процессию, во главе которой шествовал прибрюшистый клирик в белом, расшитом жемчугом и золотом облачении и странной высокой шапке. За ним строго поочередно шли другие пастыри, неся на увитых белыми лентами шестах странные символы, похожие на сломанную осеннюю ветку, сквозь которую светит звезда.
Лльяма завыла так, что у Нэо зазвенело в ушах, глаза Волчонки неистово засветились, по загривку побежали багровые искры. Морда огненной твари была обращена на восток. На восток двинулся и Святой Ход, как бы эта процессия ни называлась в этом мире, суть была одна. Вопли лльямы подняли бы и мертвого, но осанистый священник с достоинством прошествовал сквозь порождение Бездны навстречу въехавшему на площадь усталому всаднику на усталом, блестевшем от пота коне. Воин в измятом, когда-то белом плаще спрыгнул на землю и преклонил колено. Нэо видел измученное лицо, слипшиеся темно-русые волосы, запекшуюся кровь на щеке. Давешний полководец! Он не сдал свой город, он не сдал бы его никому, будь у него время.
— Идемте же, — отчаянно выкрикнул Нэо, но его друзья завороженно смотрели, как клирик простер руки и воин протянул ему меч. Лльяма уже не выла, а рычала, в ее горле клокотало, как в гейзерах Берега Злобы. — Идемте! — безнадежно повторил Рамиэрль, понимая, что никто никуда не пойдет. Священник коснулся меча и что-то сказал. Воин ответил и тяжело поднялся с колен, его лицо невольно скривилось. Старая рана? Новых не будет!
Клирики продолжили обход площади, а полководца обступили воины и простые горожане, он устало улыбался, ища кого-то глазами. Нашел! А глаза у него странные, не серые, но и не зеленые… Хорошие глаза. Толпа расступилась, пропуская девочку лет пяти в синем платьице, воин подхватил ее на руки, девочка рассмеялась. Тихо подошла женщина, тоненькая, темноволосая, она могла бы быть сестрой Мариты. В оленьих глазах сияла неизбывная нежность. Так Криза смотрела на Уррика, так Геро смотрела на Рене…
Трое счастливых среди возбужденной, радостной толпы, звон колоколов, яркий, слишком яркий свет и рычащая огневушка, сквозь которую проходят люди, полагающие себя живыми.
— Свете Милосердный, — прошептал Солнечный принц.
Милосердный? Свет не может быть Милосердным, так же, как и Тьма. День померк мгновенно. Мрак накрыл город даже не плащом — подушкой, которой душат гостей злодеи-трактирщики. Только разгоревшееся пламя Бездны противостояло жуткой пелене, но обреченный город его не видел. Лльяма была будущим, которого у них не было. Трое эльфов невольно подались к огневушке, жар был нестерпимым, но живым. Дети Звезд видят в темноте, но не в такой. Это не было ночью, тьма пещер — и та легче и добрее, Нэо не понимал, почему они стоят и смотрят, но они стояли и смотрели. Когда-то он, сжав зубы, затерялся в толпе, глядя, как на эшафоте расстается с жизнью Эдмон Тагэре, которому он поклялся защитить больного брата и Арцию. В тот трижды проклятый миг Нэо не мог никого спасти, только освободить от страха и боли, подарив уверенность, что смерти нет.
Когда все кончилось, эльф-разведчик сказал, что это был самый горький день в его жизни, день бессилия и лжи. Роман не сомневался, что худшего не может быть, но в Эльте он мог сделать хоть что-то. Сейчас он был сильнее, много сильнее, с ним были друзья и порождение Тьмы, но будь он богом, как Ангес, и то он мог бы лишь смотреть. Рене говорил, что нет слова страшнее слова «поздно», как же он был прав!
Страх кричит, ужас лишает голоса. Обреченный город замер, за его стенами в такой же смертной муке застыли недавние враги, а дальше на север, юг, запад, восток, в селах, городах, замках, хижинах перепуганные люди призывали непослушными губами разных богов и святых. А звери и растения никого не призывали, они не умели ни молиться, ни каяться, ни грешить… Сколько длилось молчание? Нэо не знал. Рядом коротко простонал Норгэрель, Аддари снова воззвал к Свету, вокруг лльямы плясали багровые сполохи, глаза и пасть огневушки горели, она была готова к бою, но враг ушел давным-давно, если вообще приходил.
Мрак вспороло сияние, но свет этот был не добрее секиры палача. Со всех сторон зарычал гром, а может, это был не гром, а зов чудовищной трубы. Тучи разошлись, чтоб дать обреченным увидеть, как с неба сыплются звезды, словно крошки со сдернутой со стола бархатной скатерти. Когда скатилась последняя, сквозь иссушающий душу рев стали проступать слова. Тяжелые, отрывистые, они падали комьями земли в могилу. Заголосила какая-то женщина. Другая заломила руки и бросилась на пыльные плиты. Раненый воин зарычал, сорвал окровавленную повязку, бросил под ноги и стал топтать. На той стороне площади отчаянно ржали и рвались лошади. В перерывах между словами раздавался звон колокола, но он больше не казался величественным, а звенел жалко и тускло, словно ударяли ложкой по оловянной миске.
Кто-то вцепился Нэо в плечо, Аддари. Норгэрель — тот стоит, сжав зубы, и смотрит, смотрит, словно хочет запомнить все до мельчайшей подробности. И воющую старуху, и троих обнявших друг друга друзей, и девочку лет четырнадцати с родимым пятном на щеке, похожим на летящую чайку…
— Тут мало детей и почти совсем нет нищих, — Норгэреля это удивило лишь сейчас.
— Это город воинов… — а может, родич прав и в этом есть какой-то смысл. Тяжелый голос умолк. Крики, стенания, колокольный звон, конское ржание сливались в один раздирающей душу гул и при этом казались мертвой тишиной.
— Что будет теперь? — неужели Аддари даже сейчас не жалеет о том, что покинул Луциану?!
— Не знаю… — он не знает и знает…
Теплый жемчужный свет. Возникшая из ниоткуда сверкающая арка. И новый голос, исполненный сочувствия и любви. Он зовет за собой, зовет, обещая искупление, прощение и вечную, незамутненную страстями и грехами радость. Жемчужное сияние ширится, накрывая стенающую площадь, растекается дальше, дальше.
— Это конец? — Аддари все еще надеется. Вот уж в чьем сердце нет ни капли — нет, не Тьмы, ибо Тьма не есть зло, — грязи.
Если бы это было концом, но это не конец. Это обман, пустышка, дурман, которым он опоил перед смертью Эдмона. Свет прощения заливает город, но он не светит. Толпящиеся люди тонут во мраке. Их фигуры кажутся уродливыми и страшными в сравнении с жемчужными переливами. Они несовместны, эти низкие существа и высшая благодать.
Зря он сравнил свой обман с этим. Он облегчил Эдмону и другим осужденным уход, а это — это пытка! Страшная, безжалостная пытка, и кто-то еще принимает ее за Милосердие.
— Смотри! — вскрикнул, почти простонал Аддари. — Девочка и женщина. Они прощены! Прощены!
— Да, верно. — Неужели он ошибся?
Жемчужное сияние нежно окутывало подругу полководца и ее дочь, придавая им неземное совершенство. Даже красота Детей Звезд, и та меркла перед этой чистотой и невинностью. Волна света омыла их и погасла, осталось лишь слабое сияние над головами. Вновь раздался голос, призывавший избранных, и женщина медленно и отрешенно пошла к сияющей арке.
Если бы Клэр мог их видеть, он бы создал величайшее из своих творений, но их видел Нэо, и он не чувствовал ни благоговения, ни радости от того, что двое из тысяч признаны достойными.
Ноги прощенных сначала ступали по камням, потом перед ними упала светящаяся тропа, и они пошли по звездам навстречу вечной жизни. Неужели она все забыла? Забыла того, на кого смотрела такими глазами?! Неужели и Криза так же пошла бы по звездному вихрю навстречу чужому зову, забыв о том, чем билось ее сердце? Геро, бросившаяся в огонь, Марита, нашедшая утешение в реке, приняли бы они спасение, отринув то, что любили больше жизни?
Уходящая застыла на пороге Спасения, прижала к себе дочку и обернулась. Ее глаза отчаянно
