теперь ты заявляешь, будто она черт-те что себе внушила и чуть не утопилась из-за этого!
— Послушай ты, дурачок. А ведь Мария по-своему права. Сара околдовала сама себя. Ей, видимо, очень хотелось вырваться из монастыря. Но гордость не позволяла признать это. Нужно было придумать более веское оправдание. И вот, основываясь на какой-то реальной мелочи, Сара состряпала целую легенду. Монахини часто втрескиваются в священников или врачей. А с Сарой произошло нечто, убедившее ее, будто она имела сношение с доктором и забеременела от него. Она поверила этому настолько, что у нее даже месячные прекратились. Бог знает как, но фантазия стала реальностью.
— Настолько, что Сара решила утопиться?
— Не удивляйся, но для человека нет ничего ужаснее его навязчивой идеи. Сара освободилась от ее власти, лишь начав тонуть. Вот когда возобладала реальность — и, к счастью, рядом оказался ты. — Герман встал. — Спорим, я прав?
— По таким поводам я не спорю, — отрезал Фарли. — Я знаю одно — Сара в беде, а выдуманная она или нет — неважно. Беда есть беда. И без толку рассуждать о ней цинично.
— Как хочешь. Мы просто по-разному подходим к людям. Восемь лет Сара жила в нереальном мире монастыря. И чтобы убежать оттуда, убежать от жизни вообще, — а это в наших силах, — создала другой, нереальный мир. Но хуже другое — зачем человек, к жизни совершенно не приспособленный, вдруг хватается за нее? — Он легонько щелкнул Фарли по щеке. — Останемся друзьями?
— Конечно, дурень ты старый.
— Ладно. Если понадоблюсь — звони. Колдунья, да? В этом вся Мария. Чувствует происходящее, не понимая его до конца. Таким даром обладают немногие.
— Может быть, не знаю. Не хочу думать о людях так, как ты мне предлагаешь.
— Я просто реалист. Впрочем, твоя очаровательная колдунья быстро образумится. Особенно если рядом будет такой добрый, простосердечный парень, как ты.
— Когда ты так говоришь, — улыбнулся Фарли, — я чувствую себя панацеей, универсальным пластырем — стоит наклеить себя на чужие болячки, как они затянутся.
— Пожалуй. Ты же мягкий. У тебя в кармане всегда есть бутылочка с молоком человеческой доброты. А потому ты притягиваешь дурных людей. Таких, кто сразу понимает — из тебя можно вытянуть все. Сколько шатающихся на побережье бродяг должны тебе?
— Немало.
— И они не рассчитаются никогда, — усмехнулся Герман. — Не Саре, а тебе надо отречься от мира — запереться в каком-нибудь монастыре. Стать братом Рикардо, освободиться от бродяг и нравственных калек.
— Брысь отсюда, поросенок.
— Ладно, ладно. Называй как хочешь, я не обижусь.
Герман ушел, а Фарли еще поразмышлял о только что услышанном. Он не был настолько глуп, чтобы отрицать многое из сказанного Германом. Но что делать, думал он, если таков твой характер? Был таким, есть и, видимо, будет. А впрочем, стоит ли вообще ломать над этим голову?
Пока не ушла Мария, Сара сидела у себя и лишь потом спустилась к Ричарду. Он лежал на кушетке, читал вчерашнюю «Дейли Телеграф» — ее Мария приносила из деревни каждый день.
Завидев Сару, Ричард поднялся и с улыбкой спросил: «Ну, как дела?»
— Я позвонила в монастырь по телефону наверху.
— И…
— Поговорила с настоятельницей, но недолго. Просто сказала, что жива и не вернусь, что я в надежных руках… извиняюсь за причиненное беспокойство и прочее.
— О ребенке она спросила?
— Нет. Благословила меня, обещала помолиться и все. Да, еще обязалась известить отца, что я жива, и просила написать ему.
— Напишете?
— Нет.
— А, по-моему, надо.
— Я знала, что вы так подумаете, — улыбнулась Сара. — Может быть, попозже и напишу. Но я не лгала, сказав, что ничего для него не значу. Они с матерью разошлись, когда я была еще совсем маленькой. Время от времени он для приличия приезжал и проводил с нами несколько дней.
— Вот, значит, как. — Фарли помолчал немного, вспоминая монолог Германа о Саре и его, Ричарда, чрезмерной добродетельности. Потом, разочарованный собственной мягкотелостью, продолжил:
— Так что же вы собираетесь делать дальше?
— Я хотела попросить у вас разрешения приготовить обед. Хочется вновь стать к плите. Мне всегда нравилось стряпать. А потом… мне бы обзавестись одеждой. Может, я надену платок и сегодня вечером мы проедемся по магазинам… скажем, Альбуфейры или даже Фаро. Правда, придется одолжить у вас деньги — но ненадолго. Пока я не свяжусь с тетей.
— Хорошо, — кивнул он. — Начнем с обеда. Кухня в вашем распоряжении. Если понадобится помощь, зовите меня.
— Я сама.
Фарли проводил ее взглядом, вновь взял газету и тупо уставился на нее. Его вопрос: «Что вы теперь собираетесь делать?» — подразумевал не только ближайшие часы, но и планы Сары насчет самой себя и будущего ребенка, однако она от такого толкования намеренно увильнула. Возможно, черт возьми, она не обрела еще почву под ногами, живет прошлым. Ничего, время есть. И у него самого бывали дни, когда в счет шло только настоящее, а о прошлом и будущем задумываться не стоило. «Ведьма»! Какая ерунда! Нет, она просто много пережившая женщина, у которой по-прежнему не выходит из головы тот ужасный миг, когда она уверилась, что неминуемо утонет. Такое не забывается чертовски долго. Уж он-то знает. Дурные воспоминания живучи, они таятся в укромных уголках памяти, готовые застать тебя врасплох.
Арнолд Гедди не спеша ехал из Челтнема в Сайренсестер. Был ранний вечер — чудесный, апрельский, — когда, как сказал себе Гедди, красота вокруг внезапно так поразит тебя, что на глаза навернутся слезы. На обочине маяком вспыхнул куст молодого рододендрона. Неожиданно зазвучала песнь черного дрозда, почти до боли изысканная, а кружившая над высокими травами пустельга застыла, трепеща кончиками крыльев, казалось, не на миг, чтобы камнем упасть на зайца, а навсегда. Редкие нарциссы, отара овец, тень облака на пруду, а справа, за глубокой ложбиной — перламутрово-серые призраки холмов Уэльса… все это столь ясно отпечатывалось в памяти, что должно было бы остаться там навечно. Но уже через несколько часов забывалось. Запамятовать нечто истинно важное, непреходящее легче всего, так же как и вспомнить пустячное. Во всяком случае, Арнолду Гедди. Возродить в мыслях подробности сделки, заключенной несколько лет назад, ему удавалось без труда. Ужасы, какие он видел или творил сам в войну, вспоминались легко, а вот лицо, одежда и голос женщины, которую он подцепил однажды ночью на пляже в Почитано и сделал своей любовницей на время краткого летнего увольнения из полка, забылись начисто. Возможно, именно поэтому он и был хорошим стряпчим. Помнил все только о сделках, контрактах и договорах… Эти размышления приходили ему на ум так часто, что он даже улыбнулся. Несколько проведенных на войне лет изменили его до неузнаваемости. Он легкомысленно пожалел истинного Арнолда Гедди, павшего где-то давным-давно. Как там у Кэрролла — «Я слезы лью, — сказал ей Морж, — сочувствуя тебе», Арнолд вдруг расхохотался громким счастливым смехом, что позволял себе лишь в такие минуты, как сейчас — когда ехал в машине один. Он радовался, что Сара жива… эта когда-то застенчивая красивая девушка с золотистыми волосами; радовался, что она вырвалась из монастыря. В добрый час, Сара! И еще он радовался, что вчера не удалось повидать полковника Брантона и передать ему известие, сегодня оказавшееся ложным.
Джон Брантон жил на окраине Сайренсестера, в старинном каменном доме. У него был большой неухоженный сад, к зданию вела ухабистая дорога, почти непроезжая после вчерашнего дождя. Когда-то дом Брантона принадлежал приходским священникам и, по мнению Гедди, их духи явно не одобряют жизнь его нынешнего хозяина — он оставит в наследство одни долги.
Дверь Арнолду открыла очередная миссис Брантон — сей супружеский союз не был ни освящен
