Особая реальность (перевод Останина и Пахомова)

– Околдовать? Зачем?

– Чтобы он снова стал смелым.

– Колдовство смелости не прибавит. Или она есть у человека, или нет. Колдовством можно помешать злу, вызвать болезнь, лишить человека голоса. Но никакое колдовство не превратит человека в воина. Чтобы стать воином, нужно быть таким же чистым, как Элихио. Вот кто смелый человек!

Элихио мирно сопел под рогожей. Уже рассвело. Небо было голубым, без единого облачка.

– Многое бы я отдал, чтобы узнать о путешествии Элихио, – сказал я. – Ты не против, если Я попрошу его рассказать?

– Ни в коем случае!

– Почему? Я ведь рассказывал тебе обо всем, что со мной происходило.

– Ты – другое дело. У тебя нет привычки держать свое при себе. Элихио – индеец. Его путешествие – это все, что у него есть. Как все-таки жаль, что это не Лусио!

– И ничего нельзя сделать?

– Нет, это не в моих силах. Как ни старайся, у медузы не вырастут кости. Глупо было и надеяться.

Взошло солнце. От яркого света у меня стало расплываться в глазах.

– Дон Хуан, сколько раз ты говорил: колдун не может позволять себе глупостей. Я не предполагал, что ты способен на них.

Дон Хуан пристально глянул на меня, встал, посмотрел на Элихио, потом на Лусио и нахлобучил шляпу.

– Видишь ли, иногда есть смысл упорствовать, даже когда понимаешь, что это бесполезно, – сказал он улыбаясь. – Но сперва надо понять, что твои действия бесполезны, а потом поступать так, будто этого не знаешь. Мы, брухо, называем это управляемой глупостью.

5

3 октября 1968 года я снова приехал к дону Хуану – с единственной целью: расспросить о событиях, сопутствовавших посвящению Элихио. Я перечитал свои записи о том, что происходило той ночью, и У меня возникло немало вопросов. Чтобы получить на них точные ответы, я заранее составил вопросник, тщательно подобрав наиболее подходящие слова.

Начал с того, что спросил:

– Дон Хуан, а той ночью – я видел?

– Почти, – ответил он.

– А ты – видел, что я вижу движения Элихио?

– Да, я видел, что Мескалито позволил тебе увидеть «часть того, чему он учил Элихио. Иначе ты бы только смотрел на того, кто сидит или лежит перед тобой, как это было на последней митоте. Ты ведь не заметил тогда, что собравшиеся что-то делают?

Я действительно не заметил, чтобы кто-нибудь из участников митоты вел себя необычно. Единственное, за что я мог поручиться и что у меня было записано: некоторые индейцы вставали и уходили в кустарник чаще, чем другие.

– А в этот раз ты видел почти весь урок, – продолжал дон Хуан. – Ты только подумай, сколь великодушен к тебе Мескалито! Не припомню, чтобы еще к кому-нибудь он был так добр. А ты такой неблагодарный! Ты отворачиваешься от него, как последний грубиян. Разве он это заслужил?

Дон Хуан опять припер меня к стенке. Мне нечего было на это сказать. Я считал, что бросил ученичество ради собственного спасения, но сам не знал, от чего именно спасаюсь. Я поспешил изменить ход нашего разговора и, отказавшись от заготовленных вопросов, ограничился тем, который казался самым важным.

– Дон Хуан, – спросил я, – не мог бы ты подробнее рассказать об управляемой глупости?

– Что именно ты хочешь узнать?

– Пожалуйста, расскажи, что это такое.

Дон Хуан громко рассмеялся и хлопнул себя по ляжке.

– Ведь мы как раз об этом и говорим! – И сно-. ва хлопнул.

– Извини, я не понял.

– Очень рад, что через столько лет ты наконец захотел узнать, что такое управляемая глупость.

А ведь не спроси ты о ней, я бы ничуть не огорчился. И все же я рад – как будто мне в самом деле важно, спросишь ты или нет. Вот это и есть управляемая глупость!

Мы оба расхохотались. Я обнял дона Хуана. Его объяснение привело меня в восторг, хотя я не совсем его понял.

Мы сидели, как обычно, возле дома, у двери. Было около девяти утра. Высыпав перед собой кучу семян, дон Хуан выбирал из них сор. Я вызвался ему помочь, но он решительно отказался. Объяснил, что это подарок для приятеля из Центральной Мексики и я не должен прикасаться к семенам, потому что не обладаю достаточной силой. После долгого молчания я спросил:

– Дон Хуан, а к кому ты применяешь управляемую глупость?

– К кому угодно, – улыбнулся он.

– И когда же ею пользуешься?

– Только ею и пользуюсь. Всегда.

Мне нужно было разобраться во всем, и я спросил, не означает ли это, что поступки дона Хуана – не вполне искренни, нечто вроде актерской игры.

– Мои поступки искренни, – ответил он, – но они всего лишь актерская игра.

– Выходит, все, что ты делаешь, – управляемая глупость? – удивился я.

– Именно так, – подтвердил он.

– Не верю, – запротестовал я. – Не верю, что все твои поступки – лишь управляемая глупость.

– Почему бы и нет? – загадочно взглянул он на меня.

– Потому что тогда тебе было бы на все наплевать, в том числе и на меня. Разве тебя не волнует, стану я человеком знания или нет, буду жить или Умру?

– Представь себе, не волнует! Мои отношения с тобой, с Лусио, с кем угодно – все это управляемая глупость.

Я вдруг почувствовал полную опустошенность. В самом деле, с какой стати я должен волновать дона Хуана? Но, с другой стороны, если я не интересую его как личность, зачем он уделяет мне столько внимания? Может быть, он высказался так потому, что сердится на меня? Как-никак я бросил ученичество.

– Кажется, мы говорим о разных вещах, – сказал я. – Зря я привел себя в качестве примера. Я хотел сказать, что должно существовать нечто такое, к чему ты относишься абсолютно серьезно. По-моему, если все безразлично, то и жить незачем.

– Это верно для тебя, – сказал дон Хуан. – Ты различаешь важное и неважное. Ты спросил, что такое управляемая глупость, и я ответил: все мои поступки – глупость, потому что все безразлично.

– Но если все безразлично, как же ты живешь? Он улыбнулся. Помолчал, словно решая, отвечать или нет, встал и направился на задний двор. Я двинулся следом.

– Погоди, дон Хуан, – настаивал я. – Мне бы хотелось, чтобы ты объяснил свои слова.

– Вряд ли это объяснишь, – сказал он.– Для тебя значение того или иного в жизни определяется тем, насколько это, по-твоему, важно. А для меня ничто не важно; я не придаю значения ни своим