Гром отгремел, всполохи молний погасли, и вкрадчивый весенний дождь в нескольких футах над его головой барабанил по крыше, заглушая своим наводящим дремоту музыкальным ритмом голоса из комнаты с очагом. Джимс слышал, как вода сотнями торопливых ручейков и струек сбегала по крыше, улавливал ее певучее журчание и приглушенный, протяжно-непрерывный всплеск, когда, стекая по выложенному корой каштана желобу, она падала в деревянную бочку.
Джимс любил музыку падающей воды. Она успокаивала, утешала, будила мечты. Он любил лесные ручьи во время весеннего таяния снегов, любил темные потаенные родники, украдкой вьющиеся летом в прохладной тени; любил речные потоки, озера и даже спокойные, неподвижные пруды, в августе подернутые зеленой «лягушачьей пеной». Но больше всего любил он дождь. И сейчас, прислушиваясь к дружелюбному постукиванию над головой и положив руку на подарок для Туанетты, Джимс чувствовал, что мир, рухнувший для него днем, вновь обретает целостность и прочность. Наконец-то он стал обладателем подарка, о котором так мечтал, хотя и не мог четко определить его образ. Цветы, перья, орехи, плитки кленового сахара не шли ни в какое сравнение с одним-единственным квадратным дюймом этой красоты. Красный бархат был прекраснее всего, что Джимс когда-либо видел на Антуанетте. Душу мальчика переполняло торжество. Он лежал во тьме с широко раскрытыми глазами, и сон бежал от него.
На следующий день была назначена распродажа у Люссана — богатого фермера, жившего на границе соседних владений милях в десяти от Булэнов. Люссан возвращался в свой старый дом вблизи острова Орлеан, в страну, которая была ему милее Ришелье, и потому избавлялся от большей части своего добра. Продавал он и плуг с железным лемехом, сорокагаллонный котел для варки мыла и ткацкий станок, которые интересовали отца Джимса, и тот собирался рано утром, прихватив с собой вола, отправиться на распродажу. Джимс слышал, что Тонтер намерен купить трех рабов Люссана — мать, отца и дочь — и что девушка предназначается для Туанетты. Значит, Туанетта тоже приедет на распродажу вместе с отцом. Итак, он возьмет драгоценный сверток к Люссану и там найдет случай передать его девочке.
Если Поль Таш тоже пожалует туда, то пусть он только посмеет снова задирать перед ним нос, двусмысленно хихикать, говорить сквозь зубы… пусть только попробует съязвить по поводу его подарка Туанетте…
Далеко на западе вновь прогремел гром. Возвещая приближение грозы, с шумом налетел порыв ветра, и небо снова разверзлось потоками дождя. Узкие окна спальни прорезала яркая вспышка, и крыша словно прогнулась и застонала под внезапно обрушившимся на нее ливнем. Джимс сражался в унисон с силами природы. Ярость его не уступала разыгравшимся стихиям. Он уже сбил врага с ног и окунал его голову в жидкую, липкую грязь. Он бил его по лицу, по глазам, рвал его щегольской костюм, выдирал волосы. А Мария-Антуанетта смотрела… смотрела… Ее огромные глаза сияли, как звезды. Держа в руках красный бархат, она смотрела на Джимса, смотрела, как он душит, пинает ногами, колотит Поля Таша.
Неистовство грома, ветра и ливня — причуда проказницы-весны — промчалось так же быстро, как и налетело, но задыхающийся Джимс все еще метался на кровати. В эти минуты он воспарил к недосягаемым высотам и с суровой решимостью окончательно утвердился в плане действий на следующий день.
Сперва он поднесет свой дар Туанетте.
Затем он сделает то, что советовал ему дядя Хеп. Он проучит Поля Таша.
Глава 4
Анри, Катерина и Хепсиба Адаме допоздна засиделись на кухне. Хепсиба явился в дом сестры с твердо обдуманной целью. Если бы к концу их затянувшегося разговора Джимс прокрался вниз по лестнице, то обнаружил бы, что радость, царившую вначале, сменила напряженная, почти трагическая серьезность. Лицо странствующего торговца посуровело, а лицо Катерины при свете свечей было бледно, как у монахини. Богатые подарки блудного брата горой лежали на столе, но по глазам Катерины было заметно, что ее занимает нечто гораздо более важное и значительное. Анри Булэн по-прежнему был сама радость и добродушие, нерушимое спокойствие веры и убежденности, поколебать которые не могли самые мрачные картины, нарисованные Хепсибой.
Говорили они о войне. Весной 1749 года по бескрайним просторам Америки поползли слухи о занимающемся пожаре, которому вскоре было суждено превратить восточную часть континента в бурлящий котел ненависти и смерти.
Пока король Англии Георг II и король Франции Людовик XV после заключения мира в Экс-ла- Шапель пытались уверить друг друга во взаимных дружеских чувствах, пока Франция, потеряв цвет своих армий на полях сражений Европы, задыхалась от истощения, а вооруженные силы Англии сократились до восемнадцати тысяч на суше и семнадцати на море, обширные колонии обеих стран собственными силами последовательно, упорно и с самыми кровожадными намерениями надвигались друг на друга. Пока две величайшие монархии Европы пытались скрыть свою слабость под маской хитроумной политики и фальшивого блеска придворных оргий, превративших их столицы в пышные ярмарки мотовства и чувственности, в Америке колонии-соперницы в совершенстве постигли науку недоверия и ненависти и жили предвкушением дня расправы и мести.
Сцена для разыгрывания самого кровавого и живописного эпизода в истории Америки была готова. К югу от Ришелье располагались злейшие враги всех белых — воины шести союзных племен, к северу, занимая восток и запад Канад9, были разбросаны сорок племен, соблюдавших лояльность по отношению к Новой Франции. По одну сторону от этих диких вассалов расположились миллион сто тысяч английских колонистов, державших в своих руках побережье от Мэйна до Джорджии, по другую — менее восемнадцати тысяч душ, включая женщин и детей, которым приходилось удерживать бескрайние территории Новой Франции от Канад до Мексиканского залива и от Аллеган до Скалистых гор.
Пространные излияния Хепсибы о тревожном и опасном неравенстве сил и о бесчисленных бедствиях, которые, но его клятвенным уверениям, вскоре обрушатся на земли в районе озера Шамплен и реки Ришелье, не произвели ни малейшего впечатления на Анри Булэна.
— Пусть война. От судьбы не уйдешь. Сердце Новой Франции бьется за непроницаемой стеной из скал и лесов; под их надежной защитой восемнадцать тысяч наших устоят против миллиона англичан, если те нападут. Но зачем говорить о войне, брат, когда вокруг нас мир, красота, изобилие — живи да радуйся. Пусть короли дерутся или забавляются, как им угодно, я же, коли дело дойдет до драки, буду другом для обеих сторон и не присоединюсь ни к той, ни к другой. Что бы ни привело к ссоре, я бы не мог сражаться с людьми одной крови с моей Катериной, да и она не стала бы настраивать меня против моих. Так зачем же нам уезжать? Место здесь замечательное. Это — нейтральная территория, мы тоже нейтральны, значит, нам и жить здесь. Под нашей крышей вкушали пищу онейды и могавки, гуроны и алгонкины, а если такие смертельные враги встречаются на общей территории, то чего же нам бояться?
Катерина с нескрываемой гордостью слушала мужа.
— Анри любит индейцев, и я тоже полюбила их. Все они наши друзья.
— Друзья! — фыркнул Хепсиба. — Только ради Катерины и Джимса я называю тебя глупцом, Анри. Отвези их хотя бы на Святого Лаврентия или поезжай с ними на юг, в родные места Катерины. Ради Бога, сделай то или другое, иначе настанет день, когда сам Христос не спасет вас. — Голос Хепсибы прервался от волнения.
— Да не будет никакой войны, — упрямо настаивал Анри. — Сражения в Европе полностью обескровили и Англию, и Францию, и — даю голову на отсечение — на нашем веку никто не нарушит мирный договор, подписанный не далее как в прошлом октябре. Ведь Ганноверу и Австрии тоже досталось немало, и они, почитай, все равно что мертвый на погосте.
— Правильно, — кивнула Катерина, слегка задрожав. — Думаю, с войной покончено на долгие годы.
Хепсиба надул щеки и громко фукнул. С годами он не отучился от детской гримасы, которая значила, что он окончательно потерял терпение. Катерина помнила об этом и улыбнулась.
— Блаженны простодушные, — огрызнулся брат. — Говорю вам: и Георг, и Людовик будут преспокойно наблюдать за этой войной, пока каждая миля между нашими Колониями и вашим Квебеком не
