Дикон попытался ударить его, но не смог удержаться на ногах.
Так продолжалось больше шести месяцев. Утреннее похмелье стало для Дикона привычным состоянием, а провалы в памяти – его союзниками. Он почти не придавал значения тому, как живет. Счета остались бы неоплаченными, если бы этим не занялся банк. Дикон не остался на зиму в холоде и темноте исключительно благодаря заботе и доброму отношению Фила Мэйхью. Рождество было для него невыносимо, весь праздник он провел в постели, наполненный до краев виски и жалостью к самому себе. Деньги Мэгги – Мэйхью был прав: их действительно оказалось немало – сослужили Дикону гораздо худшую службу, чем нравственные муки. Необходимость работать могла бы заставить его протрезветь, а протрезвление дало бы ему силы примириться с происшедшим. В противном случае Дикон мог оставаться в запое годы – до тех пор, пока пьянство не прикончило бы его.
Но однажды ранним весенним утром случилось нечто такое, что дало ему встряску. Он проснулся с раскалывающейся головой и поднимающейся тошнотой, которая стала для него уже привычной. Квартира провоняла скотчем и табачным дымом. Было около семи, еще не рассвело, и он потянулся зажечь лампу на прикроватном столике. При этом он опрокинул на себя и на мятые простыни наполненный до половины стакан виски. Чертыхаясь и ничего не видя перед собой, он выкарабкался из кровати и дотащился до ванной, чтобы проблеваться.
Вернувшись в комнату, он нашел у себя в кровати девушку. Это не слишком его удивило – такое случалось и раньше. Единственная проблема, возникающая во время этих ничего не значащих для него встреч, заключалась в том, чтобы на следующее утро избавиться от безымянной партнерши без задержки и без лишнего шума. Девушка – как там ее звали – спала и не слышала, как Дикон пролил виски и, матюгаясь на чем свет стоит, уполз в ванную.
С минуту Дикон смотрел на спящую. Выбираясь из постели, он стянул с нее простыню до самой талии, и теперь стало видно родимое пятнышко у нее между грудями. Длинные темные волосы наполовину закрывали ей лицо, но следы многочисленных выпивок все равно были видны. Она лежала на спине, раскинув руки по сторонам, и походила в такой позе на распятие. Ее рот был приоткрыт, и при каждом вдохе она издавала тихий звук, чуть слышное хныканье, которое почему-то казалось пугающим. Дикон оставил ее лежать и пошел на кухню сделать себе кофе, сдобренный порцией виски.
Она проснулась только через три часа – за это время Дикон успел снова забыть о ее присутствии. Его квартира находилась на третьем, последнем этаже викторианского дома, и из кухонного окна были видны, поверх шпилей церкви, построенной в георгианском стиле, зеленые улицы и парки. Пока девушка спала, Джон сидел на табуретке и смотрел на крыши, деревья и облака, лишь изредка вставая, чтобы налить себе еще кофе и плеснуть в чашку новую порцию виски. Он было начал считать птиц, летавших вокруг платана в конце сада, но вскоре сбился со счета и бросил это занятие. Кошмары снова стали осаждать его: ему виделась авария, последние минуты жизни Мэгги. Но больше этих воображаемых ужасов его терзали воспоминания, кусочки прошлого, всплывавшие в памяти один за другим, сценки, предельно отчетливые, – движения, жесты, фразы. Все говорило о счастье, любви, о полноте жизни и о чем-то очень интимном. От этого никуда было не деться – только вино могло утишить эту боль.
Услышав жалобные стоны, он подумал, что это шумит какой-то механизм – циркулярная пила или дрель, включенная где-то в отдаленной квартире. Но потом понял, что шум идет из спальни. Он пересек холл и открыл дверь. Девушка лежала, голая, в углу, отвернувшись к стене. Она рыдала, издавая странные тихие звуки, которые, казалось, исходили из некоего глубокого и неистощимого колодца несчастья. Дикон повернул ее к себе лицом, и она посмотрела на него, открыв рот и заливаясь слезами. Выражение ее лица не изменилось, она продолжала всхлипывать. Он хотел позвать ее по имени, но не мог его вспомнить. Его слова явно не доходили до ее сознания. Она так и осталась с раскрытым ртом и большими непонимающими глазами. Казалось, что ее скорбь столь велика, что даже она сама не в состоянии ее осознать. В конце концов Дикон бросил ее и пошел на кухню. Его била дрожь. То, что девица разнервничалась, его не удивляло – раскаяние и самобичевание было ему не внове. Однако на сей раз это была не просто болтовня и не холодное молчание, которое можно было бы принять за безразличие или неумение себя вести. На этот раз в девушке чувствовалось что-то ненормальное, какой-то надлом.
Джон вернулся на кухню и сел на табуретку, не зная, что предпринять: он был слишком измучен и подавлен своими кошмарами, чтобы думать еще и о девушке. Но издаваемые ею звуки нервировали его, и он был рад, когда она замолчала. Ему было слышно, как она прошлепала босыми ногами по деревянному полу через холл, потом хлопнула дверью ванной. Детали прошлой ночи смутно сохранились в его памяти: несколько пабов, потом какой-то ночной клуб. Размышляя об этом, Дикон услышал, как в ванной что-то разбилось, – наверно, это была его кружка для полоскания рта. У него возникла смутная ассоциация с происшедшим вчера в клубе... кто-то падает... может быть, он сам... вдребезги разбитый стакан на полу... Ему припомнилось, что вчера на этой девушке были зеленое платье и бриллиантовые серьги, сверкавшие в дымном полумраке помещения. Он не помнил ни того, о чем они говорили друг с другом, ни того, как добрались к нему домой. Не переставая думать об этом, он увидел, как мимо окна пролетел вяхирь. Дикон налил еще одну чашку кофе и добавил туда виски. Внезапно в квартире стало очень тихо, и он подумал, что девушка могла незаметно уйти. Потом ему вспомнился звук бьющегося стекла.
Ванная была закрыта на легкую задвижку, которую он сломал без труда. Девушка была еще жива – прошло слишком мало времени, однако она потеряла много крови и была уже без сознания. Дикон подумал, что ему никогда не забыть взгляда больничного доктора, когда выяснилось, что сопровождающий девушку мужчина не знает ни ее имени, ни адреса и никого во всем мире, кому было бы до нее дело. Дикону пришлось вернуться в свою квартиру, но уже вместе с молодым полицейским и Филом Мэйхью. Они допросили Дикона и нашли в сумочке девчонки записную книжку. Молодой полицейский смотрел на Дикона так же, как тот доктор в больнице.
Случившееся оставило у Дикона неприятный осадок и в то же время разозлило его. Он был зол главным образом на себя самого, и этого было достаточно, чтобы заставить его измениться. Пить он не бросил, но теперь не позволял этой привычке брать верх над собой. Перед ним встала новая проблема – чем теперь заниматься. Единственное, что он умел делать, была работа полицейского, и он потратил
Целыми днями Дикон ловил должников и выслеживал неверных жен и мужей. Особого усердия в работе он не проявлял, но каждое утро вставал и шел в офис. Важнее всего было то, что работа занимала его мысли. Его дни были заполнены утомительными и малоприятными поручениями, но он всегда знал, что рано или поздно это можно бросить.
Однажды вечером, месяца за два до приезда на дачу, он ходил слегка подвыпивший из комнаты в комнату и собирался выпить еще немного перед тем, как ложиться. Он только что закончил исключительно омерзительное дело о дележе ребенка при разводе, от которого у него остался гадкий привкус во рту. В этом случае, казалось, страдали все участники, в том числи и ребенок. Дикон повернул в комнату, которую Мэгги использовала в качестве кабинета. Там стояли книги, которые она читала и перечитывала, музыкальный центр и их коллекция пластинок. Помимо этого там были фотографии.
Повинуясь рефлексу, он сел на пол и взял с полки альбом. На каждом фото были они с Мэгги в бесконечных видах – зимой и летом, весной и осенью, на отдыхе в парке, под Рождество, на днях рождения. Прошел час, а Джон все сидел в той же позе и листал альбомы. На следующее утро он приехал в их домик на берегу, открыл настежь окна и двери, проветрил, сделал уборку и начал изгонять привидения.
Начинало смеркаться, фиолетовые тени появлялись на склонах утеса. Дикон сидел до тех пор, пока тьма не скрыла небо и океан и он не перестал различать предметы в двух шагах от себя, потом встал и вернулся к тропинке, ведшей вверх по склону утеса. Он поднялся по ней и обернулся, жадно ловя лицом бриз и прислушиваясь к типичному шуму моря.
«Мэгги мертва, – сказал он себе. – Она мертва, и я больше никогда ее не увижу». Он почувствовал, что смирился с этой болью. Теперь он возвращался с ней в тот дом, где они так любили друг друга.
