Он все еще не вполне понимал, но слышал, как дрожит ее голос, и видел слезы у нее на глазах. Она сказала:
– Джон... – и накрыла его руку своей.
И тогда он наконец понял, но не поверил.
– Повтори, что ты сказала. – Он не узнавал собственного голоса.
– Это не то, что я... Мэгги не просила меня лгать тебе, только... если об этом зайдет речь. Она боялась, что ты заговоришь об этом, когда мы будем все вместе, и потому предупредила меня, чтобы я, чего доброго, не проговорилась или не сидела с глупым видом. Она просто просила... покрывать ее. Мне это не нравилось. То есть я даже не знала, что буду делать, если ты спросишь. Я не была готова к этому... Но Мэгги сказала, что это никогда не вскроется: вы были независимы и часто уходили... Только на тот случай, если мы соберемся все вместе и ты вспомнишь про наши вечера в банях, а я не пойму... – Она ходила кругами, не решаясь сказать «прости».
– Кто он? – спросил Дикон. – С кем она встречалась?
Лаура покачала головой.
– Я не спрашивала, а Мэгги мне не говорила.
Было очевидно, что она говорит правду – об этом, обо всем. Он молча сидел минут пять. Лаура наблюдала за выражением его лица: оно было похоже на быстро прокручиваемый фильм о закрытии цветка – лепестки закрываются, точно бумага, смятая в кулаке.
– Джон...
– Это... это было важно для нее? Что-то для нее значило? – Его голос был ровным. Такой ровной бывает только туго натянутая проволока.
Лаура ожидала, что он спросит об этом. На его месте она обязательно задала бы этот вопрос. Ей не хотелось отвечать, но и уйти от ответа было нельзя.
– Нет, – сказала она. – Я так не думаю. – Потом добавила: – Определенно нет. Она сама говорила мне, что не придает этому значения. Их связь продолжалась семь или восемь месяцев. Это было просто увлечение, без серьезного чувства. – Лаура знала, что это хуже всего. Мэгги вовсе не была сексуально одержимой, не пылала безумной страстью, не мучилась своей ложью. Мэгги изменяла Дикону не потому, что не могла совладать со своим чувством, а потому, что для нее это было возбуждающим разнообразием, иначе говоря, капризом.
Дикон встал, прошел в спальню и оделся. Он ступал осторожно, выверенными шагами, как человек, идущий по парапету. Лаура ходила за ним с беспомощным видом. Она протягивала к нему руки, но он смотрел на них так, словно пытался узнать никогда раньше не виданный предмет. Потом он ушел, тихонько прикрыв за собой дверь.
Лаура вернулась в гостиную, и села. Утренняя жара породила мертвую тишину. Лаура оказалась в самом эпицентре этой неземной тишины. Произошел взрыв, но она не почувствовала и не услышала его, хотя и знала, что где-то, вне пределов ее видимости, недосягаемое для органов чувств рвется на куски его сердце, оставляя после себя страдания и хаос.
Дикон бродил несколько часов. Он не обращал внимания на то, куда идет, потому что шел бесцельно, хотя и знал, где завершится его путь. Ему потребовалось немало времени, чтобы добраться туда: не то чтобы это место было далеко или труднодоступно – он уже несколько раз проходил мимо него в разных направлениях. Бар был похож на все остальные. Дикон не боролся с желанием зайти туда, он попросту восстанавливал в уме причиняющие боль подробности, не борясь с обстоятельствами, а поддаваясь им. Вот Мэгги приехала к нему в пляжный домик на пару дней позже; вот она едет в Лондон, оставив мужа в Корнуолле, – у нее дела, финансовые проблемы, визит к тетушке... теперь уже невозможно отделить ложь от правды. Скорее всего, все – ложь: трехдневный пансионат, вечерний сеанс в кино, турецкие бани. Он вспомнил, как она возвращалась в Корнуолл, какую выказывала радость, что снова видит его; как они ходили в бухту; какой она была в постели после возвращения из гостей. Он представил себе, как она ехала по шоссе в сторону Лондона после их последней встречи, и задался вопросом, какова была истинная причина ее поездки.
В баре царила полутьма. Большие медные вентиляторы, расположенные прямо над головой, навевали прохладу. Магнитофон негромко играл джазовую мелодию. Дикон заказал скотч, потом еще один. Начиналось новое путешествие – в место, не обозначенное ни на одной карте.
Ласточки превратились в черные силуэты на кобальтовом фоне; их пронзительные крики висели в воздухе, как след от реактивного самолета.
Лаура сидела у открытого окна. Перед ней стояла нетронутая чашка кофе, налитая более двух часов назад. Она дышала натужно и время от времени пользовалась ингалятором. Ей было страшно одной в квартире, но еще больше ее пугало то, что произошло утром. Она провела у окна еще час, прекрасно понимая, что это ни к чему. Дикон не возвращался. Лаура прошлась по квартире, зажигая везде свет, в поисках его записной книжки. Найдя ее, она подошла к телефону и набрала номер. В ожидании ответа она заново оглядывала комнату. Занавески на окнах, деревянный календарь, серебряная рамочка с фотографией. Прошлое можно переустроить, подумалось ей, но нельзя изменить будущее. Одно влечет за собой другое.
– Мэйхью?
Она сказала ему только одно: случилось нечто очень важное; и Дикон пропал. Ей не было нужды говорить, что она испугана и беспокоится: это сказал ее голос.
– Я буду у вас где-то через час, – сказал он с полувопросительной интонацией.
– Я подожду. Со мной будет все в порядке.
– Позвоните мне, если Дикон вернется. Я приеду, как только смогу. – Мэйхъю повесил трубку.
Лаура достала из холодильника яйца, вытащила из кухонного шкафа миску, потом поставила все на плиту. Она постояла над ними с минуту и ушла из кухни, словно забыв, что надо делать. Она включила телевизор и минут десять смотрела на экран, ничего не видя перед собой. Стемнело. Ласточки улетели. Осталось только желто-оранжевое мерцание городских неоновых сумерек.
Улицы были похожи на туннели, служащие ловушками для нагревшегося за день воздуха. Несмотря на поздний час, повсюду были толпы народа – люди возвращались из театров, кино, ресторанов. На Лейчестерской площади и на Пикадилли теперь стало более людно, чем было в полдень. Группы молодых парней с пивными банками в руках, изукрашенных татуировками, точно фарфоровая китайская посуда, пробивали себе дорогу. Около пятидесяти человек молча сидели на садовых скамейках и в подъездах вокруг цирка Пикадилли и ждали полуночи, когда можно будет подзаправиться метадоном в дежурной аптеке.
Дикон двигался неверной походкой в поисках очередного бара. Рев моторов, крики и, смех, музыка, калейдоскоп цветных огней, расплывающихся у него в глазах. Он пробирался сквозь это, как усталый пловец в бушующем море. Инстинкт, на который он уже не надеялся, указал ему путь к искомому месту. Он припомнил нужную сторону улицы, дверь, пролет лестницы, помещение с застоялым запахом курева. В углу, над баром, работал телевизор с выключенным звуком. Актеры размахивали руками, камера то приближалась, то удалялась, они открывали рты, но оставались по-прежнему немы. Это соответствовало обстановке в баре: весь шум остался снаружи, внутри – только напряжение. За стойкой бара высокий тощий парень передвигался со странной неуклюжей грацией, словно длинноногая птица; только одни руки двигались проворно и точно, манипулируя бутылкой.
Посетители пили молча, не глядя ни на что конкретно, нигде не останавливая подолгу взгляд. Как это ни странно, но каждый из них чувствовал себя так, словно сидел спиной ко всем остальным. На телеэкране зрители бешено аплодировали, но звуков не было слышно, будто они шли из вакуума.
Дикон заказывал виски, пока у него не кончились деньги. Состояние опьянения только начиналось, и ему все сильнее требовалось выпить. Он обошел зал, пытаясь раскрутить кого-нибудь на выпивку. Речь его пока еще была довольно связной, но движения ног сильно замедлились, и хотя он переходил от стола к столу, было непонятно, как ему это удается. Кто-то купил ему скотч, и Дикон ушел со стаканом за свой стол. Через пару минут он снова пошел по залу. Один из двух парней, сидевших напротив двери, взглянул на него, потом – на бармена и выразительно поднял бровь. Бармен пожал плечами и посмотрел, как Дикон заходит на второй круг. Он остановился у стойки и заказал еще один скотч. Бармен налил ему, потом посмотрел через его плечо и кивнул. К тому времени, когда Дикон опорожнил стакан,
