теории. Напр., о том, что руссы были гуннами, готами, кельтами, пруссами и т д…[5] Разумеется, при таком положении дел общество, даже сознавая все недостатки норманизма, не могло стать на сторону совсем уж нелепых теорий».
Между тем, «Сказание о Словене и Русе» до какого-то времени было повсеместное распространено. Ему очень благоволил Пётр I, и вплоть до конца XVIII века была ещё возможность перехода к иной исторической версии, нежели та, которую мы знаем теперь. Не позже 1789 года в Петербурге появилось издание одного из списков легендарной истории русского народа под названием «Сказание в кратце о скифех, и о славянах, и о Руссии, и о начале и здании Великого Нова града, и о великих государех российских», а менее чем за двадцать лет до выхода 1-го тома карамзинской «Истории Государства Российского» был издан четырёхтомный труд «Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии» (1798—1799), написанный с тех же позиций. Труд это приписывается известному просветителю Феофану Прокоповичу (1681—1736), опубликовал же его Н. А. Львов (1751—1803), а помогал ему в предварительном редактировании и комментировании тома, касающегося древнейшей русской истории, профессиональный историк И. Н. Болтин (1735—1792). И хотя в библиотеке Карамзина имелись все тома этого издания, он предпочёл создать свой вариант, в котором не было места «лишним» героям и сообщениям.
Подчеркнём, во избежание недоразумений: мы НЕ утверждаем, что Карамзин не прав, а отринутые им версии непременно верны. Мы говорим о том, что ни в какой версии нельзя быть уверенным на все сто процентов.
Ещё одно интересное имя, упомянутое, например, в Иоакимовской летописи при освещении истории приглашения варягов – это имя новгородского старейшины (воеводы) Гостомысла. Историки XIX века не жаловали его своим учёным вниманием, ведь сам Карамзин объявил этого последнего представителя Новгородской династии «мнимым», коему нет места в «правильной» версии истории. Затем и советские историки Гостомысла в уме не держали. Этого имени не оказалось уже ни в Большой Советской Энциклопедии, ни в пятитомной энциклопедии «Отечественная история».
Между тем, Гостомысл – лицо абсолютно историческое: начиная с XV века он упоминается в Софийских летописях, в Рогожском летописце и других источниках. Однако понятно, почему крамольное имя новгородского князя из рода, противостоящего рюриковичам, оказалось «вычищенным»: он не вписывался в канонизированную и политизированную историю династии Рюриковичей.
Имеются, пусть и смутные, сообщения о родстве Гостомысла с предками Рюрика. Смутные в том смысле, что не вполне ясно, кто от кого произошёл. Татищев высказал предположение, что легендарный Вадим, предводитель антирюриковского восстания в Новгороде (об этом рассказывается только в одной – Никоновской – летописи) был внуком Гостомысла от одной из его безымянных дочерей, и, следовательно, двоюродным братом Рюрика. Получается, что Рюрик произошёл от Гостомысла, – как же могли «призвать» его из Германии, Швеции или откуда-то ещё?
Даже без особых исследований понятно, что родословное древо Рюрика первоначально выглядело вовсе не так, каким его «сделали» позже. Раз у него, как основателя первой российской великокняжеской и царской династии (кем бы он ни был и когда бы ни жил) было множество жён, то было и немало детей, а не один Игорь, как это следует из «Повести временных лет». Это подтверждает и сохранившийся в составе Несторовой летописи договор Игоря с византийцами: в числе присутствовавших при подписании договора в Царьграде упомянуты двое, о которых сказано, что они – племянники Игоря, то есть дети его брата (братьев) или сестры (сестёр). А участие в дипломатической миссии говорит о высоком месте Игоревых племянников (и Рюриковых внуков) при великокняжеском дворе.
И такая ситуация с пониманием прошлого, когда
«Русская крестьянская жизнь – под влиянием таких-то и таких-то условий выработала общинную форму землепользования и самоуправления. О ней из русской профессуры не знал никто. Не было цитат. Потом приехал немец Гастхаузен, не имевший о России никакого понятия и ни слова не понимавший по- русски. Он оставил цитаты. По этим цитатам русская наука изучала русскую общину.
Русский генерал Суворов командовал войсками в 93-х боях и выиграл все девяносто три. Но и он никаких цитат не оставил. Немецкий генерал Клаузевиц никаких побед не одерживал, но он оставил цитаты. Профессура русского генерального штаба зубрила Клаузевица и ничего не могла сообщить о Суворове: не было цитат».
…При Иване Грозном – в XVI веке, появилось сказание о князьях Владимирских, где род владимирских князей выводился от родственника римских императоров, с упоминанием имени некоего Пруса. И это тоже пример политической историографии! Просто историки разных поколений решали разные задачи. Первоначальные писали то, что было нужно их владетелям; последующие сводили воедино документы, получившиеся у их предшественников, но уже так, как было нужно новым владетелям и в новых условиях (мы вернёмся к этому вопросу в главе «Модели прошлого»). А если что-то из прежних документов их не устраивало, про них «забывали». Яркий пример: известно, что Иван Грозный лично редактировал летопись, которую писали при нём, но она до сих пор не издана.
В сочинениях XVII века (в
Ещё один источник «древнерусских» событий – скандинавские саги. Эти сказки явно написаны достаточно поздно, поскольку они уже полностью согласованы с традиционной хронологической шкалой; но из них до сих пор делаются фундаментальные выводы о русской истории. Между тем, само понятие о сагах появилось только в XVII веке, когда исландский епископ Брунъюлд Свейнссон издал «сказки прабабушки» («Эдда», 1643), которые и были положены в основу всех последующих «древних саг». О приключениях «викингов», покорявших Европу, мир узнал ещё позже, в XIX веке.
Русские историографы XVIII века, среди которых назовём Лызлова и Татищева, используя написанные до них историографические сборники о прошлом разных земель будущей империи (вроде той же «Начальной летописи»), приступили к согласованию разнородных текстов при Петре I. И они, и их предшественники были, разумеется, такими же научными конъюнктурщиками, как зарубежные и наши, советские и современные историки. Они её и создали, конъюнктурную историю. А власть – она всегда находила нужду в такой истории, и возможность в её защите. Посягательства на принятую в данный момент версию, и даже на мельчайшие отклонения от установленного шаблона беспощадно подавлялись. Так, Сенат уже в просвещённом XVIII веке приговорил к публичному сожжению трагедию Якова Княжнина (1742—1791) «Вадим Новгородский», в первую очередь потому, что рассказ о восстании новгородцев во главе с Вадимом против Рюрика и его семьи противоречил официальным установкам. А ведь сведения об этом восстании имеются в Никоновской (Патриаршей) летописи.
И так было всегда – вплоть до наших дней. Разница лишь в том, что в старые времена от научных конъюнктурщиков требовалось узаконить приход к власти Романовых, позже – приход к власти большевиков, а теперь и «демократов», как выражение «народных чаяний». Учёные, вслед за художниками, архитекторами и писателями того времени также искренне желали угодить своим царственным патронам, как и в позднейшие времена. В. Н. Татищев писал:
«…В продолжении столь многих разысканий и долгого написания главнейшим желанием было воздать должное благодарение вечной славы и памяти достойному государю его императорскому величеству Петру Великому за его высокую ко мне оказанную милость, а также к славе и чести моего
