Что, и все?!
Уазик уехал.
Виктор Павлович вернулся в «Запорожец», запустил двигатель. Минут через сорок, когда он подъезжал к своему загородному дому, запиликала трубка.
— Слушаю.
— Виктор Павлович, Листопад беспокоит. Извини за поздний звонок.
— Ничего, Герман Андреевич. Что случилось?
— Не знаю, как и сказать-то… Похоже, с твоей супругой случилось несчастье. Не волнуйся только, возможно, все еще обойдется.
— Что с ней?!
— Ты бы не мог подъехать?
— Что с ней?!
— Вероятно, она оступилась в подъезде. На шпильке. Шпилька на туфле сломана. Ударилась головой об пол. Сейчас она в Петровской больнице. Телефонограмма к нам пришла. Раньше твоя супруга никогда не падала?
— Что с ней?! — в третий раз переспросил Брандспойт.
— Открытая черепно-мозговая травма, состояние крайне тяжелое, находится в коме, опрашивать нельзя. Помещена в реанимацию.
— Кисонька, — жалобно простонал Виктор Павлович. — Малышка моя… Я поеду прямо в больницу.
— Я тоже буду там. Очень сочувствую.
— Хорошо, спасибо.
Брандспойт отключил связь, доехал до дома, переоделся в костюм, пересел на «вольво», поставил на крышу синий маячок и на бешеной скорости полетел в больницу, волнуясь и переживая.
Листопада он, естественно, опередил. В реанимации его попыталась остановить медсестра, тряся перед лицом грязными бахилами.
Брандспойт грубо оттолкнул ее и прошел, громыхая каблуками, в ординаторскую. Там сидел уставший бородатый врач и пил кофе.
— Я Угрюмов. Моя жена у вас. Что с ней?!
— Добрый вечер. Угрюмова?: Минуточку. Она на операции.
Виктор Павлович достал бумажник и бросил на стол несколько сотенных купюр зеленого цвета.
— Сделайте все возможное.
Врач скосил глаз на стол, поставил чашку с кофе и, сказав: «Подождите», исчез из ординаторской.
Пока он «делал все возможное», появился Листопад. Сегодня он был без формы, вероятно, происшествие застало его в домашней обстановке.
— Здравствуй, Виктор Павлович. Ну как?
Как дела?
— Не знаю пока. Операция. Рассказывай.
— Нам позвонили из «Скорой». Мужчина возвращался с прогулки с собакой, зашел в подъезд, увидел лежащую в крови женщину, вызвал «Скорую». Участковый нашел сумочку с документами. Вот, собственно, и все. Наверное, она оступилась. Не знаешь, она выпивала сегодня?
— Не знаю, — мрачно ответил авторитет. — Она планировала заехать на эту квартиру полить цветы…
— Она на шпильки не жаловалась?
— Да какие, на хер, шпильки? — не выдержал Виктор Павлович, которому версия с нападением была по большому счету на руку. — Открытая черепно-мозговая травма! Это ж как упасть надо?!
— Ну, у нас всякие случаи были… Люди падали с высоты собственного роста и…
— Прекрати! Где ее сумочка?
— Я не заезжал в отдел, я прямо из дома. Наверное, в дежурной части.
— Рыбка моя, девочка… Вы должны найти того, кто это сделал. Понятно? Я тоже попытаюсь. Ты понимаешь, в чей огород этот камень? Суки, козлы долбаные!
— Ты отпускал ее без охраны?
— Никогда. Я сам удивлен, почему она зашла в подъезд одна. Но я узнаю это.
Вернулся бородатый врач. Следом зашел второй, со спущенной на шею марлевой повязкой. Лица оптимизма не выражали.
— Что? — резко бросил Брандспойт.
— Извините. Мы сделали все, что могли. Она скончалась.
Виктор Павлович выдержал полагающуюся в таких случаях трагическую паузу, опустился на диван, закрыл лицо ладонями и, прошептав театральное «Не верю», громко, надрывно зарыдал. Врачи опустили головы, Герман Андреевич пожал плечами, не зная, что сказать в данной ситуации.
— А-а-а!!! — Брандспойт катался по дивану и рвал волосы. — Девочка, девочка моя, малышка, зайка, блин… Убью, убью собак! Кто ж тебя, ласточка?! У-у-у…
Потом он поднял заплаканное лицо и повернулся к врачам.
— Я могу ее увидеть?
— Можете, конечно, — ответил бородач. — Но… после трепанации черепа… Сами понимаете, без грима. Дождитесь завтра, когда ее приведут в порядок.
— Крепись, Виктор Палыч, — поддержал авторитета скоррумпированный Листопад.
— Ты найдешь их, понял?! Хоть из-под земли достань!
— Сделаю все, что могу.
— А вещи? Я могу забрать ее вещи?
— Конечно. Сейчас я распоряжусь. Они в приемном покое.
Врач принялся накручивать диск телефона. Брандспойт достал носовой платочек, протер глаза и, низко склонив голову, вышел из ординаторской. Прощай, любимая. Мне будет тебя очень не хватать. Да вообще, жить, блин, не смогу.
Сегодня погода испортилась. Дело шло к грозе. Ветер поднимал волны на мрачной Екатерингофке, пригибал траву к земле, поднимал пыль на дороге. Над заводом по производству костной муки повисла огромная черная туча, рассыпающая молнии. Минут через пятнадцать она переползет реку и обрушится бурным потоком на другой берег.
Гришка взглянул на часы. Еще две минуты, Он посмотрел в сторону моста. Никого. Черт, неужели этот папик его кинет? А запросто! Возьмет и не принесет «бабок». Что, искать побежишь? Это вряд ли.
Брандспойт, однако, появился вовремя и не со стороны моста. Словно из-под скамейки вылез.
— Ждешь уже?
— Ой, здравствуйте. Я просто думал, что вы с моста подойдете.
— Тебе незачем думать. Не наследил?
— А чего там следить? Бум, и все. Денежки гоните. Как условились.
Виктор Павлович было огляделся, сунул пуку за пазуху, извлек полиэтиленовый пакет, перетянутый резинкой, и протянул Гришке.
— Ровно три тонны. Можешь не пересчитывать.
— Извините, но меня недавно в ларьке кинули — сказали, средство от прыщей, а оказалось от поноса. Так что…
— Хорошо, только побыстрее.
Гришка распечатал упаковку и стал пересчитывать купюры. Пару раз сбивался, вызывая ругань у Виктора Павловича.
Упали первые капли.
— Ладно, верно. — Гришка сунул пачку в куртку. — В общем, если надо еще кого по балде съездить — не стесняйтесь, телефончик знаете. Всегда помогу.
— Ты поменьше язычком махай, а то отвалится.
Брандспойт поднялся со скамейки и мельком посмотрел в сторону моста. Там, спрятавшись у
