– Помоги мне, помоги мне, милый, – красивый грудной голос зрелой женщины, невероятно сексуальный, низкий. – Я не могу больше терпеть! Помоги мне…
И пронзительно, так что у Сергеева заложило уши.
– Застрели меня! Убей!
Сергееву, взрослому здоровому мужику, прошедшему многое, стало страшно, как не было никогда в жизни. Ему показалось, что с момента, как он рухнул на мокрый бетонный пол, неловко ударившись коленом, и до того, как он исхитрился вскочить на ноги, прошла вечность. И всю эту вечность на него, извиваясь, ползло это существо с пустыми глазами трупа и разбитым в кровь детским личиком.
Он попятился, не потому, что хотел, а чисто рефлекторно. Сердце билось в горле, а тело, несмотря на царивший в подвале холод, мгновенно покрылось липкой испариной.
Сергеев понял, что происходит, но повлиять на процесс или остановить его уже не мог – тетива была спущена, стрела с шипящим звуком сошла с направляющих и стремительно неслась к цели. Блок, поставленный теми, кто готовил Агафью, сработал безупречно, так мышеловка ломает хребет неосторожной мыши, позарившейся на аппетитный кусочек сыра. Только в этом случае мышеловка была внутри мыши, и сыр был внутри мыши, и смерть мыши была заранее запрограммирована жирными котами, оставшимися в полной безопасности, там, на Севере.
Терять было нечего – он убил ее так или иначе. Изменив тактику, Михаил метнулся вперед и поймал эту безумную гусеницу руками, охватив, словно рыбак, пойманную крупную рыбу. Зубы лязгнули у самого его уха, дыхание Агафьи обжигало. Он с маху швырнул ее на осклизлую, замшелую лавку и прижал руками так сильно, как мог. Тело ее дрожало мелкой сильной дрожью так, что у Сергеева заклацали зубы.
Он попытался встретиться с ней взглядом, но не смог – голова Агафьи моталась из стороны в сторону. Она кричала, выла разными голосами, разбрасывая во все стороны клочья идущей изо рта пены.
Тогда он придавил ее грудью, зажав голову ладонями, и провалился взглядом в два бездонных колодца, на дне которых плескалось густое, как сырая нефть, безумие.
– Агафья, – позвал он, леденея от ужаса, и понял с абсолютной ясностью, что проиграл окончательно и бесповоротно. Ощущение смерти, находящейся на расстоянии дыхания, было настолько острым, что все, испытанное раньше, показалось главой из детского авантюрного романа. Наверное, это было связано с тем, что сознание самого Сергеева еще минуту назад было открыто настежь – он и не представлял по сию пору, что может так испугаться.
– Меня звали Анастасия, – выдохнула она на грани слышимости и вновь застучала зубами, словно кастаньетами.
Скрученное изолентой тело девочки было твердым, как базальтовый валун. Казалось, что Сергеев слышит шум рвущихся мышечных волокон. Запах химии и фекалий, исходящий от нее, стал совершенно нестерпимым, настолько, что к горлу Михаила подкатила волна рвоты.
– Прощай, дорогуша, – сказала она уже знакомым скрипучим мужским голосом, и в тот же момент ее корпус и голова, зажатая в ладонях Сергеева накрепко, немыслимым образом двинулись в разные стороны. Тело – по часовой, голова – против часовой стрелки. Негромко, словно пистолетный выстрел в лесной чаще, прозвучал хруст ломающихся позвонков. И камень в его руках превратился в желе. В глазах Анастасии, превращенной в Агафью, последний раз шевельнулось безумие и все погасло. Лампочка сгорела, комната, в которой жила искалеченная душа, погрузилась во мрак.
От обмякшего трупа не пахло, а уже воняло так, что Сергеев, вскочив на ноги, оросил и мертвое тело, и скамейку, и пол вокруг густой, как украинский борщ, обильной рвотой, вырвавшейся из недр желудка плотной струей.
Что он мог объяснить Осыке? Рассказать о том, что когда-то проходил обучение ментальным технологиям? Что такие же людоеды, как те, что, по его предположению, калечили ребенка, когда-то учили и его?
Да, теперь это все можно было рассказать. Без ущерба себе – кого сейчас интересует, кем ты был в прошлой жизни? Никого. Прежняя жизнь кончилась в тот момент, когда лопнула с громоподобным звуком подпорная стена Киевского водохранилища и миллионы тонн воды потоком обрушились вниз, уничтожая разницу между богатыми и бедными, благородными и подлыми, добрыми и злыми, людьми и нелюдями.
Ему было очень легко строить предположения. Более того, он был почти уверен в их истинности. Слишком хорошо ему был известен мир нелюдей, где за идею, деньги или просто по капризу власть имущих превращали человека в ничто.
Но что можно объяснить людям, сидящим с ним за одним столом?
Сергеев взял в руки кружку с водкой, вылил в глотку, словно воду, и произнес, глядя перед собой:
– Она не сказала почти ничего. Но вполне достаточно, чтобы я мог о многом догадаться. Упокой, Господи, ее душу!
– Ты что, убил ее? – выдавила из себя Татьяна и вся сжалась, как от удара, в ожидании ответа.
Михаил покачал головой.
– Я ее не убивал.
Макс закашлялся и повесил голову, избегая сталкиваться с Сергеевым взглядом.
– Ее звали Настя, – проговорил он тихо, но в наступившей тишине казалось, что он чеканит слова, словно диктор. – Это она успела сказать. Так и напишите на кресте – Анастасия.
– Е… твою мать, – выдавил из себя Пирогов, подняв от пола полные слез глаза, – это ж дети! Разве можно так, Сергеев? Разве ж так можно?
Он так и не смог понять, что на Ничьей Земле можно все.
И когда мальчишки, переделанные Агафьей, завороженные, как лягушки питоном, пришли ее отбивать, едва не погиб от их рук. Есть разновидность людей, которая физически не может причинить вред детям. Сергеев, на счастье Пирогова, к этой категории не относился.
Одного из мальчишек, раненного в бедро, Сергеев смог «почистить». Второго пришлось застрелить, иначе умер бы Макс.
Это был первый случай появления детей Капища в Ничьей Земле. За Агафьей-Анастасией действительно пришли другие. Они появлялись в дальних и ближних колониях, неся на теле татуировки в виде свастики – древнего знака плодородия и эмблемы фашизма. Сергеев знал несколько поселений, полностью уничтоженных детьми, и еще несколько, сильно от них пострадавших. Каждый год с Севера шли новые и новые посланники, несущие хаос и смерть.
Методы тех, кто их производил, становились все совершеннее. Исчез странный и неприятный запах от тел, они научились не отличаться от любого другого подростка, пока это было необходимо. А «легендирование» их появления в колониях стало настолько подробным и искусным, что даже если бы Сергеев не имел уверенности в том, что в этом проекте замешаны военные, то после прослушивания парочки историй убедился бы, что уши, как две капли воды похожие на уши его бывшей Конторы, торчат из проекта, словно пугало посреди ровного поля.
Сейчас его не удивляло то, что Госпиталь испытал на себе удар. Скорее, он был поражен тем, что дети появились здесь так поздно. Кем бы ни были те, кто посылал их в Зону совместного влияния, а Сергеев рано или поздно надеялся с ними встретиться на узкой дорожке, их намерения и цели экспериментов были достаточно понятны. Помимо определенной научной ценности методик программирования личности, которые они отрабатывали на «бесхозном» материале, явно просматривалось чье-то высокое намерение наводнить Ничью Землю подконтрольными агентами.
Ресурсы, оставшиеся на территориях, как ни крути, были ограниченными. На сколько еще хватит того, что оставил после себя потоп? Десять, пятнадцать лет? Даже если учитывать малочисленность населявших ЗСВ колоний и небольшой приток людей извне. Даже если учитывать убыль, язык не поворачивается назвать ее естественной, и отсутствие рождаемости как таковой.
Контрабандой вопросы снабжения не решить, хотя существует она с негласного разрешения и по финансовой заинтересованности всех трех сторон – это Сергеев понимал превосходно. Поручи ему кто-то охранять периметр Зоны, и с нелегальной торговлей было бы покончено через неделю.
Речь тут шла не о широкомасштабной интервенции, не о локальном захвате ареала обитания с помощью агентов влияния, способных создавать мобильные группы из подсобного человеческого материала. Просто отличный военный эксперимент. И перевербовать таких агентов и членов их групп нет никакой возможности, и переловить всех не получится. Этакие негласные боевые учения, испытания нового вида совершенного вооружения. Учения, на которых не надо думать о безопасности личного состава. Никто никогда ничего не узнает и не докажет.
И ведь пишет кто-то статейки в умные научные журналы, без деталей проведения экспериментов, исключительно по их результатам. Умные, наверное, статейки. Написанные сложным, совершенно непонятным для непосвященных языком. Статьи эти, конечно, абсолютно аморальны и аморальными людьми написаны, но на их научную ценность это никак не влияет.
Если уж у прежних властителей хватало совести испытывать на собственных солдатах атомное, химическое и биологическое оружие, то уж такие локальные опыты над не нужными никому детьми и изгоями общества – просто образец гуманности. Орденами впору награждать, денежные премии выписывать за проявленный в ходе исследований гуманизм.
«Ох, – мечтательно подумал Сергеев, – обнаружить бы это осиное гнездо! Оно тут, в Зоне, рядом с северной границей – и гадать-то нечего. Обнаружить и выжечь каленым железом. В два ствола мы с Молчуном не справимся, конечно. Но Равви не откажется поучаствовать, и в Казацком Курене мне десяточек-другой выделят. Тут главное – удержаться, чтобы этих ребят в белых халатах за яйца по осинам не поразвешивать. Хотя чего тут удерживаться? Может, за яйца по осинам – это еще чересчур гуманно? Может, чего поинтереснее придумать надо, чтобы другим неповадно было?»
Горячая вода, в которой он плавал, вместо того чтобы приводить его в умиротворенное состояние, просто заставляла кровь в жилах двигаться быстрее – он поймал себя на том, что почти не прислушивается к тому, что говорят Красавицкий и Говорова. Воспоминания о каневских событиях и смерти Агафьи, прошедшие перед его глазами за последние минуты, были не из приятных. Но у кого из здесь присутствующих есть приятные воспоминания о последних годах? Разве что совсем далекие. Детские, например. Или те, которые касаются допотопных времен.
Сергеев поймал себя на слове «допотопных» и невольно усмехнулся.
Допотопные. Они все – допотопные. Как мамонты. Как динозавры. Даже Молчун. Самый младший и самый несчастливый из них. Выросший здесь, за колючкой. У него и детства-то не было – сразу же началась борьба за выживание. Ему-то что вспоминать?
«А может, – подумал Михаил, уже различая голоса, – это и хорошо, что воспоминаний мало? Не с чем сравнивать, а значит, нечему завидовать? Но Молчун помнит руки матери. Помнит вкус молока, вкус нормальной, несуррогатной еды. И это хорошие воспоминания. Он все равно помнит, что жизнь не была такой, как есть сейчас. И, значит, страдает от ее несовершенства».
– Спишь, засранец? – спросила Говорова громко. – Интересно, в каком месте моего рассказа ты уснул?
– Уснул? – переспросил Сергеев, выныривая из полудремы. – Нет, Ира, я не спал. Я дремал и все слышал.
– Оставь человека в покое, – попросил Красавицкий, – главное, чтоб не утонул. Ты же не собираешься утонуть в бочке, Сергеев?
Молчун погрузился в воду так, что над краем остались только глаза, потом вынырнул и громко фыркнул, отчего вода вылетела у него изо рта широким веером, – вероятно, он представил Сергеева тонущим в бочке и это зрелище показалось ему смешным. Он снова нырнул, уже с головой, и через миг возник над краем – мокрая, неровно подстриженная челка прилипла ко лбу.
