— А это кто с вами?
— Он помогает мне.
— А. — Он поджал губы. — Хорошо. Я сделаю все для Фредди. Он повысил голос, как будто то, что он говорил, предназначалось не только нам. — Пожалуйста, заходите, джентльмены.
Мы так и сделали, и оказались в изящно меблированной гостиной; здесь были вполне гармонировавшие друг с другом диван из орехового дерева с мохеровым пледом, мягкие стулья с цветастой обивкой, кофейный столик, восточный ковер, торшер. Над заполненным напитками мини-баром висела картина, изображающая багамское море. Сквозь открытое окно доносился шум Бэй-стрит и бриз развевал занавески над диваном.
— Простите мне эту безвкусную обстановку, — сказал маркиз, обводя вокруг рукой. — Мне пришлось снять меблированную квартиру, а администрация здесь старается угождать только вкусам туристов.
— Как это, должно быть, неприятно для вас, — сказал я.
Он не обратил внимания на мой сарказм.
— Садитесь, где пожелаете. Что-нибудь выпьете, джентльмены?
— Обязательно, — сказал я. — Коктейль с кока-колой, если у вас найдется. Эрл?
— Присоединяюсь, — сказал он.
Де Висделу, снисходительно улыбаясь, подошел к бару и долил себе в стакан виски, а нам налил по бокалу «Бакарди» с кока-колой. Мы с Гарднером присели на стулья.
Он подал нам бокалы, поднял свой стакан и, сказав что-то по-французски, сделал глоток. Мы поступили так же, только молча. Де Висделу сел на диван, где он мог откинуться на подушки. Он казался очень спокойным, но это была лишь видимость: небольшой тик бился в уголках его настороженных глаз.
— Мне бы так хотелось помочь Фредди, — вздохнул он.
Я взглянул на Гарднера, потом пристально посмотрел на маркиза.
— Вы говорите это так, будто у вас есть какие-то сомнения.
Он снова поджал свои ханжеские губы и сделал еще глоток.
— Мне звонил мистер Хиггс. Я ему ничего не сказал, но собираюсь просить его не вызывать меня в качестве свидетеля защиты.
— Почему это?
— Я уже был в полиции и сделал заявление. Оно, как это по-английски?.. подтверждает показания Фредди, каждую деталь. Но свидетельствовать на суде, перед публикой... Да я лучше без шума уеду с этого острова, чем стану присягать на суде.
Я наклонился вперед. Глаза Гарднера блестели из-под золотой оправы. Я понимал, как он корит себя за то, что согласился ничего не записывать.
— В чем дело, де Висделу? Вы что, соврали в полиции, покрывая Фредди?
Он отвел в сторону глаза. Казалось, он сейчас заплачет.
— Какого черта вы сказали, что не будете присягать?
Де Висделу шумно вздохнул; казалось, он смотрел в сторону, но его глаза беспокойно бегали по моему лицу.
— Боюсь, в показаниях Фредди есть детали, которые... не совпадут с тем, что мне придется сказать.
— Например?
Он наклонился к кофейному столику и открыл серебряный портсигар; вынул сигарету, вставил ее в мундштук и зажег серебряной зажигалкой в форме лошадиной головы. Лошадиная задница.
Он взмахнул зажженной сигаретой.
— Та, с кем я провел тот вечер... молодая леди... отвез ее домой намного раньше, чем заявил Фредди. Мы с Гарднером переглянулись.
— Насколько раньше? — спросил я.
Он пожал плечами; ветер развевал его шелковую рубашку.
— Сразу после вечеринки.
— До или после того, как граф повез жен пилотов домой? — спросил я, надеясь подловить его.
— После... сразу после этого. Мы уехали приблизительно в одно и то же время, но я вернулся намного раньше него, потому что... моя подруга живет... в нескольких минутах езды от Виктория-стрит.
— В пятнадцати минутах, — сказал я.
— Да, точно.
— Значит, вы не уезжали около трех утра из дома, чтобы отвезти ее? И, раньше, Фредди не стучал в вашу дверь, чтобы предложить подвезти ее?
Он улыбнулся, как будто был рад подтвердить хотя бы часть алиби своего друга.
— Нет, он действительно постучал в мою дверь около часа тридцати... просто, чтобы пожелать мне «спокойной ночи».
Лицо Гарднера исказилось в замешательстве, но, по-моему, я понимал, что происходит.
— Вы ведь дворянин, не так ли, маркиз?
— Я себя им не считаю, — сказал он с чуть заметной улыбкой, показывавшей, что конечно, черт возьми, он себя им считал.
Он затянулся сигаретой.
— И у вас, естественно, есть свой кодекс чести, сохранившийся со дней благородных рыцарей и прекрасных дам?
Мой насмешливый тон наконец разозлил его: улыбка исчезла с его лица.
— О чем вы говорите...
— О том, что вы покрываете ту маленькую блондинку. Ей шестнадцать лет, и, наверное, у нее в городе родители, вот вы и не хотите под присягой объявлять всему миру, что вы сожительствовали.
— Это самая возмутительная вещь, какую мне когда-либо говорили!
Я усмехнулся.
— Сомневаюсь. Сомневаюсь, что я даже могу представить себе те возмутительные вещи, которые вы слышали, говорили и делали в вашем дурацком трусливом придуманном мирке.
— Мне не нравится ваш грубый тон.
— А мне не нравится ваше извращенное понятие о чести. Вы собираетесь подставить вашего кузена вашего лучшего друга; собираетесь затянуть чертову петлю на его шее, — и все для того, чтобы защитить «доброе имя» какой-то маленькой шлюшки?
— Он прав, Джорджи, — раздался вдруг голос.
Сладкий, уверенный женский голос.
Мы обернулись: она стояла у двери в спальню, которая теперь была распахнута настежь. В руках она нежно держала черную с серым кошку.
Бетти Робертс была хорошенькой девушкой со светлой кожей и длинными, ниспадающими на плечи льняными волосами, которые закрывали часть ее лица, в стиле Вероники Лэйн; шелковисто-гладкие, они касались у плеч ее голубой в белый горошек блузки, подчеркивавшей высокую грудь. Белая мини-юбка заканчивалась чуть выше колен; ее ноги смотрелись на миллион долларов.
— А, — сказал де Висделу, — моя кошечка.
Я посмотрел на Гарднера, а он — на меня. Если бы мы сейчас пили «Бакарди», то наверняка забрызгали бы друг друга, когда одновременно фыркнули.
Маркиз поднялся, подошел к Бетти и погладил кошку.
— Моя маленькая кошечка...
Мы с Гарднером улыбнулись и тоже встали.
— Я — Бетти Робертс, — сказала блондинка, передавая де Висделу кошку. Девушка уверенно шагнула к нам: ей было не больше шестнадцати лет, но у нее уже были манеры деловой двадцатипятилетней женщины. Бетти протянула мне руку, и я пожал ее.
Я представился ей, как и Гарднер (писатель назвал лишь свою фамилию и тоже пожал ей руку), и сказал:
— Это, должно быть, та самая кошка, которая разбудила тогда де Мариньи в три утра.
