— Вот это пятно, — еврей-реставратор ткнул пальцем в нос тонущего фрегата, — останется. Похоже, там была когда-то дырка, но с ней в своё время плохо поработали. Чтобы потом, Мариночка, никаких претензий.
По семейному преданию, дырку в картине оставил штык-нож революционного матроса. Вполне возможно, это был легендарный прадедушка нашей Нонки Железняк.
— Можете не сомневаться, Арон Семенович все сделает в лучшем виде.
— Его работами могут по праву гордиться Эрмитаж и Русский музей, произнес у меня над ухом приятный мужской голос с легким иностранным акцентом.
— То-то говорят, там полно подделок! — буркнула я, глядя в сутулую спину Арона Семеновича, волокущего мою картину в подсобное помещение.
— Боже, Мариночка, как можно верить гнусным инсинуациям скандально известных журналистов.
— Если этот журналист твой непосредственный начальник, то хочешь — не хочешь, а поверишь, — ответила я, имея в виду Обнорского.
И только тогда поняла, что обладатель приятного голоса за моей спиной назвал меня по имени. Я обернулась и ахнула.
— Марк! Не сон ли это? Глазам своим не верю!
— Скольких мужчин прекрасные глаза пани Марины обманули ни за что, ни про что. Но свою хозяйку они не подводят. Счастлив быть узнанным с первого взгляда.
Это был не сон, передо мной действительно стоял Марк Кричевский — моя первая любовь и первое жестокое разочарование.
В тот день я первый раз в жизни опоздала на летучку. Сославшись на пробки, которые стали у нас непреходящим явлением из-за частых визитов в родной город ВВП и его высоких гостей, я плюхнулась в уголок кожаного дивана и закурила. Речь шефа с трудом доходила до моего сознания.
— Итак, подведем итог, — манерно потирая висок, изрек Обнорский. — Начальнику репортерского отдела Соболину объявляется устный выговор.
Господин Соболин и его коллеги сочли для себя возможным не отразить во вчерашней сводке ограбление дочери экс-мэра Даши Кошак, тогда как об этом сообщили все средства массовой информации. При этом никто из руководства не был поставлен в известность о столь мудром решении нашего главного репортера.
— Андрей, я до сих пор считаю, что похождениям этой профурсетки не место в ленте новостей, — попытался возразить Володя.
— Дискуссия окончена, — отрезал Обнорский и повернулся к Спозараннику:
— Для твоего отдела, Глеб, приоритетными темами остаются морги и контрабанда антиквариата. Проконтролируй работу Модестова. Важно, чтобы он не зацикливался на версии, выдвинутой нашими коллегами из ФСБ. Робинсоны, конечно, не ангелы, но сдается мне, что участившиеся случаи переправки за рубеж художественных ценностей — не их рук дело.
Здесь не обошлось без старика Соломона Рябушинского. Вам, Марина Борисовна, вместе с отделом расследований подготовить досье на этого деятеля. Да и Робинсонов не следует сбрасывать со счетов. Что это вы так побледнели, Марина Борисовна? Тема не нравится? По-моему, она как раз лежит в сфере ваших интересов.
«Господи, этот Обнорский не человек, а просто дьявол какой-то!» — подумала я. Не успею я чихнуть, а он уже желает мне доброго здоровья. Обо всем, что происходит в моей жизни, он узнает раньше меня — и про чеченского любовника, и про дуэль Скрипки, и про золотые нити… Вот и сейчас: «Что это вы так побледнели, Марина Борисовна, по-моему, вам близка эта тема…» Вы как всегда правы, Андрей Викторович, близка мне эта тема, еще как близка…
В пору моей молодости в Ленинграде началась настоящая эпидемия квартирных выставок — этаких нелегальных очагов нонкоформистской «подлинности». Понятно, что домашние апартаменты отдавались под искусство не от хорошей жизни — у неофициальных художников окончательно пропала возможность выставляться. Кроме того, подпольные галереи были прекрасным местом для неформального общения непризнанных гениев. Сюда приходили молодые художники, поэты, рок-музыканты. Честно говоря, это были не квартиры, а проходные дворы. Какие-то странные люди ходили из комнаты в комнату, пили, ели, играли на бильярде. Изредка появлялись иностранцы, скупавшие оптом по бросовым ценам работы питерских художников — «неформалов». С одним из таких заморских гостей, Гарри Робинсоном, я познакомилась в квартире художника Толи Стрелкина на канале Грибоедова. Робинсон был советником по культуре американского консульства, и все вокруг называли его «мистер Робинзон». За ним бледной тенью всегда следовала его жена — тощая очкастая особа, на которую Робинсон не обращал абсолютно никакого внимания. Он стал в открытую волочиться за мной, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Марк Кричевский, польский студент, который учился в нашей «Мухе». Он просто взял меня за руку и увел с собой.
И я пошла. Безропотно, как телка на заклание.
А потом все разом кончилось.
Марк уехал в Америку, не сказав мне последнего «прости». Я продолжала ходить в университет, успешно сдавала зачеты и экзамены и изредка забегала к Стрелкину, лелея тайную надежду узнать что- нибудь о Марке.
Маленький, усатый, похожий на Чаплина художник Толя Стрелкин был сама любезность. Он всегда угощал меня кофе и непрерывно матерился при этом, но делал это так обаятельно, что на нею нельзя было обижаться. Правда, о Марке рассказывал неохотно — он никак не мог понять, почему вдруг я интересуюсь Кричевским, а не им, Толей.
Но вскоре и эта последняя ниточка, связывавшая меня с Марком, неожиданно оборвалась. Комитетчики устроили у Толи обыск, обвинив его в пропаганде порнографии и гомосексуализма. Позже нашим чекистам стало известно, что супруги Робинсоны, Толины друзья, умудрились переправить в Штаты с посольской почтой целый чемодан с картинами молодых ленинградских художников.
Над бедным Стрелкиным нависла угроза обвинения в шпионаже. Некоторые завсегдатаи Толиной квартиры были арестованы и сосланы — кто на Сахалин, кто — в Петропавловск-Камчатский. Но Толю почему-то не тронули. Он отделался легким испугом, затаился, а в постперестроечные годы стал преуспевающим художником и издателем модного рекламного журнала. Мы остались с ним добрыми приятелями и частенько захаживали друг к другу в гости. Кто знает, не исчезни так внезапно пан Кричевский из моей жизни и из России — был бы у Романа Игоревича Агеева шанс добиться моего расположения, произвести на свет двоих детей и повышать голос на жену всякий раз, когда в супе мало гущи?
Работать с Модестовым я не любила. В отличие от Горностаевой, меня не привлекали мужчины, обремененные тремя детьми и ревнивой женой в придачу.
— Почему мне так не везет? — жаловалась я Горностаевой. — Этот Модестов такой недотепа. Вот если бы антикварную тему поручили Гвичия…
— Твой Гвичия, Марина Борисовна, хоть и князь, но грузинский. Ему что Врубель, что Бабель — все одно по барабану, — горячо заступалась за Модестова Валентина.
С Горностаевой трудно было не согласиться, и я, подавив тяжелый вздох, засела за изучение
