повалились на ковер, не дотянув до постели каких-то двух шагов.
В ее комнате было то же вино, что они пили в ресторане, но теперь оно не усыпляло, а придавало новые силы. Зарываясь пылающим лицом в черные гладкие волосы, Степан шептал: «Милли, Милли». И была ночь, и было утро, и снова ночь, и он просыпался только для того, чтобы поесть холодного мяса, выпить вина и снова наброситься на свежее упругое тело, то податливое и безвольное, то непокорное и настойчивое.
Среди ночи его разбудил какой-то знакомый звук. Степан приподнялся в постели. Что это было?
В коридоре слышались удаляющиеся шаги.
— А, что? — сонно спросила Берта.
— Ты ничего не слышала?
— Нет. Спи, мой сладкий.
Так что это было? Он подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Кто-то спускался по лестнице. И вот этот звук раздался снова. Гитара. Кто-то нес гитару и настраивал ее на ходу.
Снизу послышались голоса и смех.
— А вот и Томми!
— Тише вы, черти! Будете шуметь — разгоню всех к чертовой матери.
— Не заводись, Мушкет. Томми, давай ту, про машиниста!
— Нет, пусть споет «Дикую Розу»!
Степан живо натянул брюки и сорочку. Осторожно ступая по ковровой дорожке, он вышел на лестницу и остановился, скрываясь за портьерами. Внизу несколько мужчин и женщин собрались вокруг дивана, на котором важно восседали его недавние попутчики — налетчик Мушкет и рядовой Хопкинс. Впрочем, никто бы не узнал вчерашнего дезертира в этом щеголе с гитарой. Синий пиджак с золотыми пуговицами, алая жилетка, белые брюки — и где только они раздобыли свои наряды? «Парни не теряли время даром», — подумал Гончар.
Налетчик, в полосатом костюме и белых штиблетах, поднял над головой руку с длинной сигарой:
— Леди и джентльмены, попрошу всех заткнуться. Что-то я не заметил, чтобы на входе продавались билеты на концерт. Поэтому Томми будет петь то, что сам захочет. А он хочет спеть «Одинокий дом». Верно, братишка?
— Верно, братишка, — словно эхо отозвался Томми, устраивая гитару на колене.
Его пальцы пробежались по струнам, и первый гулкий аккорд наполнил тишину ночи.
— Ухожу я, мама, забудь обо мне... — неожиданно низким голосом пропел Томми.
Гончар застыл, вцепившись в перила лестницы. Он вспомнил, как покидал Эшфорд. Тогда у него за спиной звучала эта песня. С тех пор, кажется, миновали годы. А ведь это было всего лишь прошлым летом.
Сзади скрипнула половица, и Берта прижалась к его спине.
— Слушаешь? Бросил меня и убежал слушать песенки? Негодный.
Он отступил в коридор, развернул девчонку и шлепнул пониже спины:
— Марш в постель. Нет, постой. Где Джек?
— Откуда мне знать? Наверно, ушел к себе в отель.
— Мне надо срочно его найти.
— Ты знаешь, который час? Скоро полночь. — Она потянула его за руку. — Спать, милый, спать. Давай отложим поиски Джека на утро.
Он вернулся в ее номер, но оставил дверь приоткрытой и до глубокой ночи слушал негромкую гитару и хрипловатый голос. К утру гости разошлись по номерам, и Томми прошел по коридору. Он был не один — Гончар услышал шуршание платья и сдавленный женский смех.
«Вот так соседи, — подумал Степан. — Кажется, Мушкет нашел в Ледвилле надежных парней, на которых так рассчитывал. А я вот пока никого не нашел. Ни Майвиса, ни Милли. Я ничего не нашел, только потерял время».
34. ПРОПОВЕДЬ НА ЭШАФОТЕ
— Джек ждет тебя внизу, — сказала Берта. — Говорит, если ты можешь ходить, то спустись. А если не можешь, то черт с тобой.
— Он так и сказал? Довольно странно слышать это от священника.
— Вот такой он священник. А что? Мы его любим как раз за это. За то, что он такой же, как мы. Так ты идешь?
— Да, конечно, только умоюсь. А ты?
— Я еще поваляюсь. Не могу вставать в такую рань.
Она скинула халат и снова забралась в постель. Степан погладил ее по щеке, но Берта отвернулась и спряталась под одеяло.
— Не смотри на меня, я страшная как смерть. Боюсь к зеркалу подойти. Иди, иди. Увидимся вечером. Может быть.
«Ты и вправду страшненькая, — подумал Гончар. — И при этом страшно милая. В тебя трудно влюбиться, и невозможно не полюбить. Прощай, девчонка». Он точно знал, что больше никогда не увидит ее.
Джек Тандерс сидел один в пустом холле за столом, читая газету. На нем снова был монашеский плащ.
— Не спрашиваю, как ты себя чувствуешь. Во-первых, это не мое дело, а во-вторых, это и так видно. Твои планы не изменились?
— Нет.
— Значит, сейчас мы из этого заведения перейдем в другое, не столь веселое.
— Мне не надо переодеться?
— Нет. Хватит с Мартина и одного святоши. Имей в виду, мы идем туда с весьма серьезной миссией. Я буду читать проповедь заключенным. А ты найдешь среди них своего приятеля, и вы сможете перекинуться парой слов.
— Как? Меня пустят за решетку?
— Да нет, все гораздо проще. Во время моего выступления ты будешь ходить по рядам, раздавать подарки и молитвенники, записывать пожелания. Тебе никто не помешает присесть рядом с каким-нибудь узником, выслушать его исповедь. Только пусть он исповедуется шепотом. Терпеть не могу, когда в аудитории кто-то бубнит. Ты все понял, брат мой?
— Понял вас, отец Джекоб.
— Чувствую, у нас будет неплохой дуэт. Кстати, через неделю я отправляюсь в Техас. Не составишь мне компанию? Погоди, не торопись отвечать. Я знаю, что у тебя тысяча разных важных дел, как и у всех нас. Но почему бы не подумать над тысяча первым делом? Это несложно — сопровождать слепого проповедника. Кормежка и крыша над головой нам обеспечены. Из Техаса мы отправимся в Аризону, а оттуда — в Калифорнию. Через какое-то время ты вернешься в Колорадо совсем другим человеком.
— Зачем возвращаться в Колорадо? — Степан пожал плечами. — Сказать по правде, я сам собирался в Калифорнию. Но только не верхом. Не знаю, как тебе, а мне просто стыдно делать пятьдесят миль в сутки, когда можно лететь со скоростью шестьдесят миль в час.
— Понимаю, ты торопишься. Но чтобы стать другим человеком, нужно время.
— Да с чего ты взял, что мне надо стать другим?
— Сам не знаю, — усмехнулся Тандерс. — Но разве это плохо — полностью обновиться? Начать жизнь заново? Во всяком случае, подумай над моими словами. А сейчас — поторопимся туда, куда не следует спешить.
