ли Инск, то ли Ново-Заторск… Город был ничуть не похожий на столицу. Уютный такой. Вдали, на севере, громоздились освещённые солнцем высотные кварталы, но вокруг холма улицы были с небольшими домами и густой зеленью. Тут и там белели колокольни. Горели золотые маковки. И над зелёными куполами собора тоже сверкали маковки под крестами. Я посмотрел на них, когда перестал наконец разглядывать город. Блики были ослепительные, я зажмурился, в темноте сразу затанцевали фиолетовые следы вспышек…
Я открыл глаза. К церковному высокому крыльцу (паперти?) неторопливо шли старушки… Интересно, как там внутри? Я никогда не был в церкви и ни за что в жизни не посмел бы зайти туда. Я даже не знал, крестили меня после рождения или нет, и про религию ничего толком не знал, хотя в интернате и в спецшколе перед нами несколько раз выступали священники (это было довольно скучно). Однако сейчас… что-то тёплое толкнулось внутри. Я подумал, что в этом городе не встретил ни одного плохого человека. И мне захотелось… ну, как бы поблагодарить судьбу и попросить её о дальнейшей милости. Я снова посмотрел на купола. Креститься открыто я стеснялся (да и не знал, имею ли право). Я сунул под нагрудник комбинезона, под клетчатую рубашку и майку ладонь, сложил там щепотью пальцы и мелко перекрестил сердце, которое теплело и неровно стукало под рёбрами.
«Господи, помоги мне… И… помоги ещё Пузырьку и Тюнчику… если можно…» Я не решился даже мысленно сказать «если они живы». Чтобы не накаркать…
Время шло к середине дня, и день этот решительно набирал знойную силу. Конец мая, а солнце палило, как в июле. Моя курточка осталась в чемоданчике (где он теперь?), но и без неё мне было жарко. Хотя жара не казалась утомительной, она была даже ласковая.
Я обошёл собор и оказался в тени. После яркого солнца тень была густая, синяя и прохладная. Отсюда я ещё раз оглядел город, увидел блестящий изгиб реки, а потом — совсем недалеко — лестничный спуск, ведущий с холма. У начала спуска торчал столбик с белой стрелкой-указателем: «2-я Раздельная». Ну, как все здорово складывалось! Будто кто-то нарочно подсказывал мне путь…
Я спустился по деревянным ступеням, над которыми нависали цветущие яблони. По сторонам улицы стояли двухэтажные каменные дома с витринами всяких магазинчиков, с коваными перилами балконов. Народу было немного. Обогнали меня несколько мальчишек-велосипедистов. Их велосипеды тряслись и весело позванивали — дорога была не асфальтовая, а булыжная…
Шёл я, шёл и наконец на правой стороне улицы увидел над широкой дверью с блестящим колокольчиком вывеску: «Почтовая ромашка».
Странная вывеска — не «редакционная». На жестяном щите была намалёвана карета с тройкой лошадей. Ну… может, здесь так полагается? Я постоял у двери, набрался смелости, вздохнул и вошёл (колокольчик звякнул).
Внутри не было никакой редакции. Были столики и буфетная стойка (словно повторялась история с пристанью!). За стойкой стоял пожилой дядька с красным, как у Деда Мороза, носом и седыми кудрями. В белом переднике.
— Тебе чего надобно, отрок? — возгласил он тонким, как у молодого певца, голосом. — Прохладительной жидкости или жевательную резинку в соответствии со вкусами нынешнего юношества?
— Мне… Я думал, здесь редакция. Газета…
Старый буфетчик не удивился.
— Тебя, отрок, ввела в заблуждение округлая буква «ю», начертанная на вывеске и прочитанная тобою как «о». Заведение наше именуется не «Ромашка», а «Рюмашка». Естественно, «Почтовая». Ибо в давние времена ямщики почтовой службы, собираясь в дальний путь, имели обычай заглядывать сюда и принимать рюмашку водки для бодрости духа… Тебе же водка ещё не положена, поэтому держи… — И он бросил через всё помещение апельсин.
Мне оставалось только поймать его и обалдело сказать спасибо. «А редакция?..» — хотел спросить я, но буфетчик опередил:
— Почтенный и уважаемый в Инске орган печати, который ты ищешь, расположен гораздо ниже по улице, почти у самого берега. Туда и ступай…
Я снова сказал спасибо и спиной вперёд выкатился на улицу. Глянул на вывеску. В самом деле «Рюмашка»! Мне стало весело. И опять показалось, что дальше всё будет хорошо. Я очистил апельсин и зашагал вниз по 2-й Раздельной, капая соком на комбинезон. Когда апельсин кончился, я увидел редакцию.
Она располагалась в кирпичном одноэтажном доме с изгородью из чугунных завитков. И вывеска здесь была солидная — над раскрытой узорчатой калиткой чёрная доска с медными буквами названия. За калиткой я увидел гранитное крыльцо, на нём по краям лежали два каменных льва. Морды львов такие, что сразу было ясно: всю жизнь эти звери питались только картофельными котлетками. Я погладил правого льва по косматой голове и потянул медную ручку. Дверь не поддалась. Дёрнул ещё, ещё. Напрасно. Что было делать-то? На резной деревянной створке белела кнопка. Я потоптался, поскрёб затылок и нажал (не идти же обратно!). Подождал, хотел надавить кнопку снова, и тут створка двери отъехала. Выглянула женщина в синем халате. Она показалась мне похожей на пристанскую буфетчицу.
— Ты чего трезвонишь, беспокойная душа? — Это она без досады, по-доброму.
— Мне… в редакцию…
— Понятно, что в редакцию. Ну, входи…
В полутёмном вестибюле пахло незнакомо, по-особенному. Скорее всего, это был специальный газетный запах — от бумаги и типографской краски.
— А по какому ты делу-то?
Наверно, это была уборщица. Излагать ей моё дело, конечно, не имело смысла.
— Ну… посоветоваться хотел…
— А! — обрадовалась она. — Небось решил на каникулах стать распространителем, торговать «Ромашкой» на улицах? Чего ж, неплохая работа… Родителей-то спросил?
— Не… я не торговать…
Она почему-то обрадовалась ещё больше (жизнерадостная тётенька!):
— Тогда знаю! Наверно, стихи сочинил и принёс, чтобы напечатали! Оставь, я передам в отдел, там рассмотрят…
— Я не стихи… Посоветоваться хотел. С редактором…
Она огорчилась:
— Редактора нет. Подписал газету и уехал в типографию. А остальные по домам разошлись, до понедельника. Завтра и послезавтра выходные…
Тьфу ты! Куда же мне теперь…
— Приходи в понедельник, Федор Федорыч, редактор наш, будет с самого утра…
— Ладно… — вздохнул я. И подумал: «Как-нибудь прокантуюсь тут трое суток…» Отказываться от своего плана с газетой я ни за что не хотел. Это была единственная надежда.
Тётушка вдруг взяла меня за лямку комбинезона:
— Не жарко тебе, голубчик, в такой робе? Лето на дворе, время опасное. Взмокнешь на солнце, а потом вмиг прохватит на сквозняке. Мой Вовка до вчерашнего дня парился в этих джинсах окаянных да в кофте адидасовской, а сегодня с утра горлом сипит…
Не знаю почему, но меня крепко укусила досада. Я дёрнул плечом.
— У меня другой робы нет, я детдомовский.
— Ох ты батюшка! Прости меня за язык… А только из какого ты детдома-то? У нас в Инске их, домов этих, нету ни одного…
— Я приезжий.
— Вот я и смотрю… А жить-то у тебя есть где?
— Есть, конечно, — жизнерадостным тоном успокоил я заботливую тётеньку (было неловко за недавнюю грубость). — Все в порядке, вы не волнуйтесь.
Я не врал. Вспомнил, как меня приглашала на ночлег буфетчица на пристани. Наверно, и правда можно там пристроиться… Хотя нет! Мерцалов, когда вернётся (а ведь вернётся, гад!), начнёт искать меня прежде всего на пристани и на вокзале. А попадаться ему я сейчас никак не хотел. По крайней мере, пока не поговорю с редактором… Мои надежды теперь уводили меня далеко. Может, газета поднимет шум: вот,
