постарается свести с Петровым все счеты. Грудью вста нет на его пути в девятый класс. Ну, поглядим…
На следующее утро Егор с облегчением пошел в школу. В классе посматривали на него с молчаливым сочувствием. Даже Роза. О разборе истории с рукописью никто не напоминал. И Егор подумал, что первый раз отец действительно защитил его по-настоящему. Своей смертью. Это была нехорошая мысль, он понимал, но мыслям-то не прикажешь.
Юрка Громов на первой перемене подошел и просто сказал:
— Егор, может, помочь в чем-то надо? Когда такое случается, всякие дела бывают…
— Да нет, все уже… — вздохнул Егор. — Спасибо… — И вдруг спросил: — У тебя есть велосипед?
— Конечно!
— Дашь прокатиться? Голова такая… хочется, чтобы проветрило на скорости. Чтобы от всего уехать…
— Бери на сколько хочешь… А у тебя разве нет? — удивился Юрка.
— Мать боится… У нее брат разбился на мотоцикле, она колеса видеть не может…
Бутакова издалека поглядывала на Егора, словно хотела подойти и что-то сказать, но не решалась. Он не отвечал на ее взгляды. Ее предательство на недавнем собрании высветило Светочкину натуру полностью… Впрочем, какое предательство? Она что, в друзья записывалась к нему? Подумаешь, газеты вместе развешивали… Да и ничего плохого она не говорила на собрании. Один раз только на Юрку вякнула, а так все молчала. Хотя молчание иногда — тоже предательство… Ну, а чего Егор хотел от нее? Прирожденная активистская деятельница, вечная адъютантша Классной Розы. Сейчас, небось, трясется, не повредило бы ей, что связалась с Венькиными газетами…
Одно у Светки хорошее — фамилия. Был такой герой в Первой Севастопольской обороне. Даже два. Егор читал о них недавно в журнале «Вокруг света». Он теперь все внимательно читал, что попадалось о Севастополе. И о Крузенштерне…
Когда Егор подходил к дому, его догнал Михаил.
Ох как Егор обрадовался! Пожалуй, впервые при встрече с Михаилом заулыбался так счастливо и открыто.
— Что же ты… не позвонил даже? — тихо сказал Михаил. — Я от Ревского узнал… о смерти Виктора Романовича.
Егор насупился:
— А Ревский откуда знает? В газете даже объявления не было.
— Знает откуда-то… Егор, это как? Из-за сердца?
Егор кивнул.
— Мать очень убивается?
— Да знаешь, держится…
— Вот такая она, жизнь… — сказал Михаил.
Они шли вдоль дома, по сухому асфальту, и от нагретой бетонной стены ощутимо веяло теплом. Апрель…
— Пошли к нам, — позвал Егор.
— Неудобно.
— Ну, ты что? Так и будешь всю жизнь от матери прятаться? Смешно же…
— Не буду. Но сейчас не время… Давай погуляем.
И пошли они по солнцу. Серые крошки снега еще лежали в тени заборов, а ветерок, шумевший в голых тополях, был совсем теплый. Михаил был без шапки. Егор тоже сунул свою вязаную шапку в карман. Спросил:
— Ты специально ко мне приехал?
— Да… То есть я бы и так приехал, но тут еще совпало: Витькадомой привез. Мать потребовала.
— Ну вот… Опять все пойдет у них кувырком…
— Кто знает… Она вдруг начала такие письма слать: «Соскучилась по Витеньке, пусть едет скорее, все будет по-другому…»
— А он?
— В том-то и дело, что он тоже: «К маме хочу»… Может, наладится у них…
— Ох, не верится.
— Ну, поглядим. Захочет обратно — заберу. А спорить, когда мальчишка к матери просится… Особенно после случая с Димкой… Ревский рассказывал?
— Еще бы!.. Как этот тип, которому ты вмазал, поживает?
— Жаловался. Сперва даже судом грозил…
— Какой суд? Ты же его без свидетелей!
— Если бы… Это я Ревскому сказал, чтобы его не расстраивать. А вмазал я тому гаду при ребятах. И очень звонко… Но в суд он не пойдет, я ему пригрозил ответным иском: о нарушении тайны переписки, которое привело к тяжким последствиям…
— А куда же он жалобы писал?
— В приемник, моему прежнему начальству. Но Старик ехидно ответил, что старший сержант Гаймуратов по состоянию здоровья из органов уволен и потому никаких санкций руководство приемника- распределителя применить к нему не может… Тогда он разнюхал, что я устраиваюсь в «Комсомолец», написал в редакцию…
— И что?
— Ничего… Работаю поэтому в многотиражке Среднекамского пароходства. Товарищ Витя Короткий в «Комсомольце» развел руками: «Я всей душой, но понимаешь…» Впрочем, это и к лучшему…
— Почему? — не поверил Егор.
— Правда, к лучшему. Пришлось бы в университете переходить на журфак, а я не хочу.
— По-прежнему в педагоги тянет?
— Ты знаешь, по-прежнему. Или пусть с ребятами работают такие, как тот… битый?
«А он все равно работает», — подумал Егор, но не сказал, чтобы не огорчать Гая. Сказал другое:
— Многотиражка — это ведь все равно газета. Журналистика. Там не потребуют перехода на журфак?
— Там проще. К тому же при пароходстве организуется детская флотилия, что-то вроде клуба юных моряков. Меня берут на полставки инструктором. Вполне педагогическая должность.
— А что ты смыслишь в этих… во флотских делах?
— Ну, все-таки… Читал когда-то, интересовался… — Он усмехнулся. — И в детстве как-никак две недели на «Крузенштерне» провел. Чем не морская практика?
— Да, кстати, о Крузенштерне… — вздохнул Егор. И сказал наконец о главном: — Я тут такого нагородил. Если по шее надаешь, правильно сделаешь…
И, шагая с опущенной головой, пиная на асфальте окурки и щепки, он рассказал все, что было с ним и с Наклоновым…
Михаил слушал и несколько раз даже присвистнул. Сказал наконец:
— Знаешь, у меня такая мысль тоже мелькнула один раз. Насчет Наклонова. Зимой, когда ты о его повести упоминал… Но сразу улетучилась как чисто фантастическая… Смотри-ка, жизнь бывает похлеще фантастики. Финал, как в романе Дюма…
— Паршивый финал-то, — сказал Егор. — Дурак я.
— Ну, что уж ты так себя казнишь…
— Конечно, дурак. Надо было подождать, когда напечатают, а потом шум поднимать.
Михаил поморщился:
— Знать и специально готовить ловушку? Это вроде той волчьей ямы…
— А теперь повесть вообще пропала. И у нас нет, и он печатать не станет…
