- Могут потребовать мой паспорт. Ты туда вписан с датой рождения.
На все у него есть короткий ответ. Как пункт из летного устава. Я засопел и стал отстегивать ремень. Отец покосился опять:
- Ладно, сиди…
Я сказал примирительно:
- Все равно на этой дороге до самого города нет ни одного поста.
- Мы не в город, а в Старые Колодцы.
- Почему?
Отец внимательно посмотрел на меня.
- Саша, я понимаю: ты еще не вник в ситуацию до конца. Ты пойми. От дома не осталось почти ничего. Мы все живем сейчас на участке.
У поселка Старые Колодцы в коллективном саду у нас кусочек земли и похожий на скворешню домик. Теперь, значит, это наш е д и н с т в е н н ы й дом. Я наконец осознал, какая же случилась беда. И крепко замолчал, чтобы не разреветься.
Отец по проселку вывел машину на тракт. И тоже молчал. Меня это молчание скоро стало давить не меньше, чем сама беда. Я сказал насупленно:
- Значит, это тринадцатого числа случилось?
- В ночь на тринадцатое… Вот и не верь после этого приметам.
- А я в эту ночь тоже чуть не сгорел. Заснул у костра. Смотри, след на ноге… - Выше косточки было коричневое пятно, похожее на маленький кленовый лист. Сказал и пожалел. Сейчас услышу: 'Нельзя быть таким растяпой'.
Отец, однако, глянул на ожог и спросил:
- Больно было?
Я сразу затеплел от этой нотки сочувствия.
- Сперва больно, конечно. Но быстро прошло, есть мазь такая, специальная… Джинсы только спалил…
- А вот это досадно. В чем в школу-то пойдешь? Вся одежда сгорела.
- В школу в джинсах все равно не пускают. Не знаешь разве нашу Валентину Константиновну? Она установила: только в школьной форме или в костюме с галстуком. Это же гимна-азия…
Отец быстро посмотрел на меня опять. И снова - вперед. Встречные самосвалы и автобусы проносились так, словно рядом лопались громадные воздушные шары. Выбрав минутку, когда машин стало меньше, отец сказал:
- Ну посуди, какая теперь гимназия. Не будешь ведь ты ездить туда через полгорода. Нам придется заводить новое жилье, квартира в центре стоит таких денег, какие нам и не снились. Будем искать на окраине. Да и то придется вывернуть все карманы и влезть в долги.
- Но ведь дом застрахован! - вспомнил я.
- Этой страховки хватит лишь на прихожую… А нам надо не меньше трех комнат с кухней… Если бы Ольга Георгиевна не отстаивала грудью родовое гнездо и продала дом, когда ей это предлагали, хватило бы на четыре комнаты в центральном микрорайоне.
Владелицей дома по закону была моя бабушка - мамина мама и папина теща. Наш покосившийся дом она очень любила. Он был столетний, с обломанной резьбой наличников и маленьким мезонином (в котором летом обитал я).
Дом сохранился от старого городского квартала и стоял, зажатый со всех сторон многоэтажками. И районные власти, и всякие частные фирмы не раз предлагали бабушке деньги или большую квартиру взамен 'вашей музейной развалины'. Бабушка сопротивлялась, даже в суд ходила. И суд защитил ее права ('Хотя это весьма странно', - говорил отец). Но всякие посетители продолжали осаждать нас. Очень уж хотелось им построить на этом месте что-то свое, современное. Отец утверждал, что в конце концов нас все равно сроют или сожгут.
- Думаешь, подожгли?
- А ты думаешь, от жучка-светлячка загорелось? Подпалили с четырех углов. В точности, как я предрекал твоей бабушке.
Мне стало обидно за бабушку, и в отместку я сказал:
- А тебе жалко лишнюю каплю бензина истратить на меня? Все равно ведь будешь ездить на работу. Мог бы завозить меня в гимназию, не большой это крюк…
О гимназии я, конечно, не жалел. И отец это знал. Еще до случая с доской на седьмом этаже он не раз говорил мне: 'Никто человеку не поможет, если он боится. Надо уметь преодолевать себя и научиться давать отпор'. - 'Себя-то я преодолею! А их? Попробуй, когда десять на одного!' - 'Трус всегда найдет оправдание…'
Мама за меня заступалась:
- Мало того, что в армии дедовщина, так еще и в школе ее завели! А считается, что это элитное учебное заведение!
Отец отвечал, что дедовщина - общий признак нынешней современной жизни.
- И никуда от этого не денешься, такова система. Надо учитывать реальные условия.
Они с мамой отвлекались от меня и начинали спорить об условиях жизни. Мама заведовала отделом в налоговой инспекции и утверждала, что, если бы все предприятия не уклонялись от уплаты налогов, в стране был бы уже рай. А папа отвечал, что, если с фирм по-прежнему будут сдирать такие подати, скоро наступит всеобщее разорение. Такая вот у них была государственная тема для дискуссий. Но вообще-то они жили дружно (хотя, конечно, случалось всякое).
Я в государственные споры не лез, уходил к бабушке. Она-то меня понимала…
Ну, а сейчас я был только рад, что пойду в другую школу. Пускай без всяких там эстетических программ и бальных танцев. Зато, может, легче жить станет. И про бензин я сказал просто так, с досады.
Отец не рассердился. Объяснил печально:
- На машине мы едем, скорее всего, последний раз. Она тоже пойдет в уплату за новую квартиру. Хотя много за эту тележку не дадут, не 'мерседес'. А потом придется проститься и с участком. Тем более что страховку надо еще выколачивать, не так-то это просто… Короче говоря, мы - классические погорельцы.
Я вдруг представил черные обгорелые бревна и провалившуюся крышу. Будто наяву увидел. И перехватило горло.
- Папа, остановим, - попросил я сипло.
- Зачем?
- Ну, зачем-зачем! В кусты хочу…
Отец затормизил на обочине. Я ушел подальше в придорожное мелколесье. Там уперся лбом в березку и коротко, взахлеб выплакал подступившее горе. Размазал слезы по щекам.
К счастью, рядом оказалась лесная лужица. Я умылся. Вода пахла брусникой.
Когда я вернулся, отец сразу заметил:
- Почему у тебя разводы на щеках?
Мог бы и не спрашивать.
- Я умылся оттого, что меня укачало.
- Не знал, что тебя укачивает даже в машине.
'Даже' - потому что однажды он взял меня в полет до Сосновки. И в самолете я умотался так, что обратно пришлось отправлять рейсовым автобусом. Хорошо, что нашелся знакомый попутчик.
- Да, бывает и в машине. Я не только трус, но и неженка.
- Александр, что с тобой?
- А с тобой? Ты со мной говоришь так, будто это я виноват в пожаре.
- Разве? - Он помолчал. - Ну, извини… Ты ведь должен понимать, как мне сейчас тошно.
- Я… понимаю…
И маме, и бабушке тоже было несладко. Но бабушку несчастье не сломило. Она стала еще более маленькой и сухой, но походка ее осталась твердой. И рот был сжат упрямо.
