Я не вижу, но спиной чувствую, как она усмехается. Ей нравится мучать меня. Сейчас она всадит игольчатую лилию мне под лопатку… Лишь бы не заорать… Я стискиваю зубы… И просыпаюсь. И еще несколько минут продолжаю ненавидеть Пшеницыну, хотя уже понимаю, что во сне была вовсе не она. Не настоящая Настя…
Как нормальному человеку может сниться такое!
Утром я лезу под душ и стараюсь соскрести с себя все ночные гадости. И вообще все, что налипло на меня: все тревоги, стыд за неудачи, непонятные страхи.
А принца пусть все же играет Вальдштейн. Может, раскроется у него талант, если Вячик очень захочет.
Мне казалось, что скоро обязательно что-нибудь случится. Со мной. Лопнет во мне, как нарыв.
ОБРАТНАЯ СТОРОНА ПЛАНЕТЫ
Наверно, я просто подлый человек. Не снаружи, а в самой своей глубине. Во мне сидит сгусток Озма, никуда от этого не денешься. Даже когда я не хочу ничего плохого, получается плохо. Само собой получается…
Так я думал ночью. Ворочался и думал. Небо за приоткрытой шторой было белесым и каким-то безжалостным. А ближе к утру его затянули тучи, по наружному жестяному подоконнику забарабанило.
Я мучился из-за вчерашнего разговора с отцом.
Сперва-то все было хорошо. Родители позвонили около восьми часов вечера, и мама веселым голосом стала расспрашивать меня, как живу и что у нас нового. Я сказал, что все прекрасно. Она сказала, что у них на даче тоже все прекрасно, только она и папа уже соскучились по мне и по бабушке.
Потом вдруг трубку взял Алексей. У него был веселый, но слегка смущенный басок.
- Привет, братец! Как дела?
Я со старательным энтузиазмом прокричал:
- Привет, Алеха! Все о'кей!
Мне и правда хотелось, чтобы все было хорошо. Не надо ни капельки обид и семейных сложностей.
Алексей задышал в трубку, думал, наверно, что еще сказать. Но тут взял трубку отец.
- Здравствуй, сынище! Не скучаешь?
- Почему же… Есть маленько. Когда приедете-то?
- Через неделю… Втроем, если ты не возражаешь. Видишь ли… мы хотим, чтобы Алеша погостил у нас.
- А экзамены?
- Он ездит в Москву, сдает. Остался всего один. Надеемся, что пройдет по конкурсу…
Отец говорил с какой-то излишней небрежностью. А в глубине - виноватость. Почему? Неужели он думает, что я стану возражать против приезда Алексея?
- Ты, что ли, разрешения у меня просишь? - не удержался я.
- Ну… дело в том, что его приезд причинит тебе некоторые неудобства. Спать ему придется в твоей комнате…
- Перебьемся.
- Это в каком смысле? Перебьете друг друга?
- Да нет, выражение такое. В смысле 'перекантуемся'… Ну, все уладится…
- Вот я и говорю! Все же три комнаты. Неужели тесно будет впятером!
- Вшестером, - хихикнул я. Мне хотелось, чтобы разговор стал шутливым и легким.
- Почему вшестером? Разве твой друг Ивка еще не вернулся к себе?
- Ивка-то вернулся! Зато появился Буська! Веселый, пушистый, носится по квартире, как ракета!
Отец помолчал и спросил бесцветным голосом:
- Кот, что ли?
- Котенок. Знаешь, такой забавный! Он повадился спать на вешалке, где шапки.
- Ну, что ж… Вы только следите там за ним… Приучайте…
- К чему приучать?
- Чтобы ходил куда положено. А то от этих забавных да пушистых такой запах…
Вот тебе и разговор… Ну, посмеялся бы, спросил бы, какого цвета котенок, где взяли, чем кормим! А то сразу - запах…
Я выговорил в трубку со звоном, почти со слезами:
- Зачем ты так?
- Как?
- Я думал, ты порадуешься, а ты тут же… про гадости…
- Я же ничего плохого не сказал. Только посоветовал.
- Ты ни о чем хорошем не можешь…
- Александр! Да что с тобой?
- Ничего! - Я бросил трубку.
И тут же обмер: зачем я так?!
Теперь опять долгие дни, а может, и недели будет глухая молчаливая обида. Эта враждебная отгороженность, когда неловко смотреть друг на друга, трудно обратиться с самыми простыми словами.
Я же не хотел!
А тут еще бабушка… Она, конечно, слышала из своей комнаты мой разговор.
- Ты что? Опять не поладил с папой?
- Я ему про котенка, а он…
- По-моему, ты сам виноват. Надо быть посдержаннее. С отцом разговариваешь…
'Сам виноват'! Нет, я не считал себя виноватым. Но я мучился из-за того, что отцу из-за меня сейчас плохо. Там, далеко-далеко отсюда. Я ведь будто ударил его…
'Папа, позвони снова! Я не буду оправдываться! Скажу, что я свинья и сволочь! Только не надо этого чугунного молчанья!.. Ну, пожалуйста!'
Но телефон молчал.
И сам я позвонить не мог. Там, на подмосковной даче, телефона не было. Чтобы поговорить со мной и бабушкой, родители ходили на станцию, где стоял междугородный автомат.
Наверно, минут пятнадцать я потерянно стоял в прихожей перед полкой с телефоном. Потом побрел к себе и лег. Буська, видать, почуял мое настроение. Перестал гонять по полу свой любимый теннисный шарик, забрался ко мне, свернулся под боком и заурчал. Утешал, наверно…
Я так и уснул одетый. И бабушка ничего не сказала мне.
Утром я поднялся с тяжелой головой. Несильно и равномерно стучал дождь. На кухне громко говорило радио. Шла передача про поэта Багрицкого. Ведущая бодрым голосом рассказывала, что этого замечательного поэта стали забывать, потому что считают его певцом революции и комсомола, а это нынче непопулярная тема. Но у Эдуарда Багрицкого, говорила она, есть немало и других стихов: о природе, о поэтическом вдохновении, о птицах, о море… И тут начал читать артист:
Ранним утром я уйду с Дальницкой,
Дынь возьму и хлеба в узелке.
Я сегодня не поэт Багрицкий,
Я матрос на греческом дубке.
И я понял, что сейчас тоже уйду. От всего…
Стало не то чтобы совсем легко, но проще и яснее. Стало казаться, что в воздухе стоит тихий
