Наконец он протянул на ладони значок.
Тот был не совсем самодельный. Прозрачный пластмассовый кружок с булавкой, в который можно вставить любую картинку, был, конечно, куплен в киоске. А в ободке, за оргстеклом, черный на белом фоне рисунок: существо с табуретом вместо туловища, с вихрастой ребячьей головой и с тонкими ручками, в которых зажата большая многоглазая камера. И надпись по кругу:
STUDIA
TABURET
Оля тихонько завизжала от восторга:
– Ой, Ни-илка-а! Откуда?
Нилка заулыбался:
– С папой сделали. Вчера. До ночи сидели. Он сперва нарисовал, потом сняли, потом печатали на фотобумаге… Двадцать штук нашлепали на всякий случай…
– Качать великого Нила! – потребовал Борис.
Федя ухватил Нилку за бока.
– Ай! Я щекотки боюсь! Пусти, а то не дам!..
Но конечно, он тут же дал значок каждому. И все украсили себя фирменной эмблемой, забыв на время о недавних неприятностях. И белый свет опять стал хорош, и четверо на этом белом свете были счастливы, что они есть друг у друга…
– Нил, а почему латинские буквы? – весело спросил Борис.
– Папа говорит, что, может быть, мы выйдем на международную арену. Когда-нибудь…
– Факт, выйдем, – заверил Федя.
– Папа говорит: наконец-то ты не один. Я то есть… Это, говорит, судьба.
– Значит, и правда судьба, – решительно подтвердил Борис. – Великий Нил впадает в Табуретное море! Ура!
Нилка обдал друзей синим блеском и выплеснул опять свою, именно Нилкину, искренность:
– Я сейчас думаю: какое же счастье, что ОВИР запретил нам выезд…
Всех обдало холодком тревоги.
– Кто такой Овир? – Она насупила брови.
– Куда выезд? – разом спросили Борис и Федя.
– В С'соединенные Штаты, насовсем. У нам там тетя есть, мамина родственница. Вызов прислала…
– И вы согласились? – Оля потянула к губам костяшки.
– Мама очень нас'стаивала… Папа говорит: а куда денем прадедушкину коллекцию? Взять с собой не разрешат, это национальное достояние, вот… А мама: 'Что же, так и жить в этой нищете из-за стеклянных картинок? О ребенке подумай!' Это обо мне, значит… А еще: 'Ты же мастер, талант, лауреат всяких премий! А здесь так и останешься репортером из провинции…' Это уже про папу…
– В Штатах есть Флорида, – вдруг совершенно глупо сказал Федя. – Там круглый год тепло. Как у нас в эти дни…
– Если круглый год, это плохо, – грустно возразил Борис.
Нилка удивленно посмотрел на них.
– Нилка, неужели уедешь? – тихо спросила Оля.
Он радостно разъяснил:
– Да запретили же! Я же говорю!.. Знаете, из-за чего? Из-за с'секретности! Папа был на Севере и будто бы снял какие-то объекты, про которые нельзя даже говорить. И сделался он невыездной! Он говорит, что это чушь, нарочно придираются, но теперь уже все равно…
– Нилка, а вдруг разрешат? – с опаской спросил Федя.
– Не раньше чем через пять лет! – с торжеством заявил Нилка. – Так с'сказали. А тогда я уже сам буду почти с паспортом! И вообще – это же вечность!
Они заулыбались вокруг Нилки. Потому что пять лет – это и правда вечность. Ну, не совсем вечность, однако все-таки громадный срок для того, кому нет и тринадцати. Чуть меньше, чем половина жизни.
Третья часть
Белый свет был суров и опасен…
Костер в церковной ограде
Церковный двор был обнесен новой узорной решеткой из чугуна – ее по специальному заказу отлили недавно на заводе 'Маяк'. Звенья решетки установили на кирпичном фундаменте между квадратными столбиками, сложенными тоже из кирпича. Красиво получилось! Как в старину…
Но внутри двора еще не убраны были кучи мусора и лежали штабеля всякого стройматериала.
Среди штабелей горел небольшой костер. В кастрюле с дужкой из алюминиевой проволоки варили строители похлебку.
К июлю на ремонте церкви людей осталось немного. Каменщики свое дело закончили, плотники убрали от колокольни леса и тоже ушли. На отделке работала небольшая бригада.
У костра сейчас были двое. Светлобородый, похожий на Добрыню Никитича Слава и высокий, худой Дмитрий. Его звали Дымитрий за то, что все время курил самокрутки, заходясь долгим кашлем… Узнав, что ребятам снова надо на колокольню, Слава спросил понимающе:
– Что, запороли пленочку, эйзенштейны?
– Опять это чудо египетское, – в сердцах сказал Борис. Но не выдержал, захихикал, глянув на Олю.
Она объяснила:
– При обработке есть такой процесс, засветка называется. Перед вторым проявлением, когда пленка еще желтая, надо ее на ярком свету подержать. Ну, мы включили рефлектор с пятисоткой, чтобы скорее, за несколько секунд. Я катушку взяла, Нилке говорю: 'Держи лампу'. Он говорит: 'Ага…'
– И 'а-апчхи!' на нее, на раскаленную, – вставил Борис.
Федя с мрачным удовольствием сообщил:
– Ее даже не на осколки, а в пыль разнесло. А нас – по углам… Когда очухались, Ольга в рев: 'Нилка, ты живой?'
– Не ври, я не ревела!.. Я уж потом чуть слезу не пустила, когда катушку с пленкой нашли. Она в ванночку с фиксажем улетела. А гипосульфит – он же все изображение напрочь за полминуты слизывает, если до второй проявки…
– Достали пленочку, а она прозрачненькая, – вздохнул Борис.
– Как Ольгины слезы, – ввернул Федя.
– А Нил-то ваш как? Ничего с ним не случилось?
– Кабы с этим сокровищем что случилось, разве бы мы сейчас веселились? – задумчиво сказала Оля.
Борис опять усмехнулся:
– Сидит на полу и сокрушенно так спрашивает: 'Ну, с'скажите, почему я никогда не вписываюсь в
