сюжета. А?
– А можно? – обрадовалась Оля.
– Отчего же нельзя? Кстати, внутри церкви есть очень любопытные вещи. Чистили мы стены, и открылась, братцы мои, одна замечательная роспись… Не в традициях православной живописи, правда, а скорее итальянская школа. Но картина, прямо скажем, необыкновенная… Вы, кстати, что знаете о живописи, господа кинооператоры?
'Господа кинооператоры' переглянулись и дипломатично засопели. Потом Федя признался:
– Я в основном по маркам. Серия 'Искусство'…
– У меня мама обожает авангард, – сказала Оля. – Но я в нем полный профан. Только в глазах рябит, когда смотрю…
Борис промолчал. Он-то знал больше других. Уже не один год он вырывал из журналов цветные репродукции Босха, Брейгеля и Сальвадора Дали. Называл он их коротко – 'сюр'. А еще собирал картинки с абстрактным переплетением плоскостей, линий и цветовых пятен. Говорил, что они – намек на многомерность миров и параллельные пространства. Но про это знал только Федя – Борис почему-то стеснялся своего увлечения…
Нилка вдруг сказал:
– У нас есть альбомы Третьяковки и художника Матисса. И картина Пикассо 'Мальчик с собакой'. Копия, конечно…
– Друзья мои, ваша эрудиция меня потрясает! – заявил Слава. – Лет восемь назад, еще до армии, был я вожатым в пионерском лагере и завел там разговор об искусстве. Юное поколение знало только художника Репина, да и то путало его с Шишкиным. А про Рублева дети сказали, что это министр финансов.
Нилка без улыбки пожал плечами:
– Рублев – это 'Троица', это все знают. Даже кино есть. Там еще про одного юношу, который отлил большой колокол… Скажите, пожалуйста, а здесь будут висеть колокола?
– Будут. Хотя, конечно, не столь громадные…
– А роспись-то покажете? – напомнила Оля.
Когда оказались внизу, вновь увидели очкастого Евгения. Наверно, он был прорабом. Спокойный, деловитый и даже интеллигентный, несмотря на заляпанные брезентовые штаны, кирзовые сапоги и помятую клетчатую рубаху. Он что-то объяснил двум парням-штукатурам. Увидел ребят и Славу, подошел.
– Женя, этим людям ведомо, кто такие Матисс, Пикассо и Рублев. Посему кажется мне, что они достойны видеть наше открытие. А?
У Евгения блеснули очки.
– Вожатский синдром, Славик, ты никак не изживешь…
– Осуждаешь, отец мой?
– Отнюдь. Дело это сродни пасторскому служению… Идемте, дети мои, коли вам любопытно…
День тогда стоял еще жаркий, и после уличного слепящего зноя церковь обрадовала прохладой и мягким сумраком. Впрочем, сумрак – это лишь с непривычки. Скоро увидели, что здесь вполне светло. В стеклах длинного помещения были прорезаны узкие окна с кружевом решеток. С правой стороны били крутые лучи, укладывая на замусоренный пол отпечатки солнца и оконных узоров. Над головами светилась вогнутая высота купола. От пола солнце мягко расходилось по церкви, высвечивая стены. Они были замазаны известью, а местами – в серых заплатах свежей штукатурки. Нигде еще не было икон и вообще никакого церковного убранства.
На стене между окнами, обращенными к северу, висела громадная грубая холстина.
Слава поднял с пола длинную рейку, подцепил и дернул у холстины верх. С крюков сорвался сперва один край, потом другой. Материя ухнула вниз – по ногам прошелся пыльный ветер.
И открылась настенная роспись.
Ну, на первый взгляд ничего в ней особенного не было. Тем более, что и расчистили ее еще не полностью. Местами пятна. Вместо ожидаемого буйства цветов, какого-то волшебства – обшарпанная и вроде бы даже пылью припорошенная картина. Сразу и не разберешь про что… Федя, Борис, Нилка и Оля стояли перед ней и вежливо молчали. Ну да, для науки, для истории эта роспись, наверно, важна…
А все-таки что на ней?
Худой длинноволосый человек в красно-синих длинных одеждах стоит в окружении других, маленьких… Э, да это, кажется, ребята. Точно! Смуглая голоногая пацанка, в пестрых рубашках до колен, с непокрытыми растрепанными головами, окружила человека. И теперь Федя видел уже, что это Иисус. Только не было в лице Христа иконной строгости. Было оживление веселой беседы и, может быть, даже какого-то шутливого спора. Правой рукой он придерживал за плечо смеющегося светлоголового мальчугана, а левую протянул к другому. Таким жестом будто говорил: 'Ну, посуди сам, разве я не прав?' Маленький собесед-ник его чуть приподнял губу и старался сохранить серьезное выражение. Было ясно: он видит, что Иисус прав, но из упрямства и озорства хочет поспорить хотя бы еще немного – прежде, чем не выдержит и засмеется. Остальные слушают – кто весело, кто серьезно. Курчавый пацаненок с деревянной вертушкой в руках смешно приоткрыл рот. Другой, постарше, заливисто хохочет, запрокинув голову. Девочка держит за руку голого малыша и грозит ему пальцем: не мешай, не канючь. Двое мальчишек с задумчивыми полуулыбками обняли друг друга за плечи: сразу видно – хорошие друзья.
Федя поймал себя на желании оказаться среди этих ребят. На ощущении, что э т о в о з м о ж н о… Теперь не было на картине пыли и пятен. И еще – словно теплый ветер шевельнул складки одежды и волосы ребятишек. Плоское пространство обрело объем. Желтоватый, видимый в дымке горизонт с невысокими холмами отодвинулся от глинобитных домиков, и словно дохнуло жаром палестинское лето. Там, у этих домиков, несколько взрослых мужчин в накидках и тюрбанах осуждающе косились на Иисуса и мальчишек. Так же, как нынешние пенсионеры – добровольные блюстители порядка – косятся на своего соседа, когда он заводит на дворе с мальчишками добрый разговор.
– …из Евангелия от Матфея, – услышал Федя голос Евгения. – Однажды Христос сказал своим ученикам: 'Истинно говорю вам: если не будете как дети, не попадете в царство небесное…' Вот и картина об этом: как сердце Иисуса открыто для ребятишек…
– Теперь не знаем, что и делать, – объяснил Слава. – Или не трогать эту фреску совсем, оставить как есть, или все же попытаться отреставрировать. Вроде бы и надо, но страшно подступаться… Особенно к лицам…
'Лучше не касаться', – подумал Федя.
Борис вдруг сказал полушепотом:
– Нил, смотри, на тебя похож… – И показал на мальчика, которого Иисус держал за плечо.
'И правда похож слегка', – подумал Федя. Мальчишка был толстогубый, синеглазый, растрепанный… Нилка не спорил…
Оля спросила негромко:
– Значит, это правда можно снять?
– Для фильма? – сказал Евгений. – Ну что ж…
– Только сейчас света мало. Можно еще раз прийти? Мы фотолампы принесем… Здесь есть электропроводка?
– Да уж подключим как-нибудь, – отозвался Слава.
Федя слушал этот разговор отстраненно. Он как бы грелся в ласковой доброте, которая исходила от картины. И росло в нем желание осенить себя крестом. Словно кто-то теплыми пальцами взял за локоть и подталкивал…
Федя, хотя и считал себя верующим, почти никогда не крестился. Пожалуй, было это всего два раза в жизни. Когда увозили с острым приступом аппендицита Степку, Федя неумело, тайком, сотворил крестное знамение и прошептал: 'Господи, спаси его…' А еще раз случилось так: на несколько минут он остался один на кухне в доме Бориса и пригляделся к бабушкиной иконе, которая золотилась под вечерним лучом. И увидел, какое ласковое лицо у Божьей Матери и как крепко, словно прося защиты, прижался к ней маленький Иисус. И от моментального наплыва какой-то печали и нежности Федя глубоко вздохнул и
