На третьем куплете с парадного входа раздались возмущенные голоса, и в окне появилось недовольное женское лицо. Тетка строго посмотрела на развалившихся на ступеньках молодых людей и, бормоча что-то себе под нос, пошла дальше.
— Кончаем песни, — сказал Леня.
Белов отложил гитару.
— Женька, а куда Лерка подевалась? — спросил он.
— Болеет она, — ответил Альперович.
Женька вспомнила про подругу, и, словно искупая злорадство, которое она иногда испытывала, захотела рассказать о ней что-нибудь хорошее.
— А вы знаете телегу про цветик-семицветик? — спросила она.
Никто не знал, и на теплой волне вермута она рассказала о том, как в первом классе ей не хотелось идти в школу и как Лерка дала ей таблетку пенициллина, и она свалились и осталась дома.
— Откосила, говоря по-нашему, — сказал Альперович.
— Цветик-семицветик — это же травка, — сказала Марина, — очевидно.
— Нет, — сказал Крис, — это символ детей цветов, волосатых то есть.
— Flower Power, — кивнул Альперович.
— А много еще лепестков ты сорвала? — спросил Белов.
— Только один, — ответила Женя и вспомнила, как Поручик лишил ее девственности. Ей показалось забавным, что цветик-семицветик помог ей в дефлорации… был в этом какой-то лингвистический каламбур.
— А можешь вышить мне вот тут твой цветик-семицветик? — спросил Крис, беря Женю за руку и показывая ее пальцами на свое колено.
— Конечно — ответила Женя. Потом Крис поцеловал ее ладонь, а она поцеловала его в губы. Перед тем, как закрыть глаза, она взглянула на Марину. Та сидела насупленная, но всем своим видом изображала: «Мы — за фрилав, нас ничем не смутишь».
Альперович снова взял гитару и запел: «Рутман, где твоя голова? Твоя голова там где чай». Она услышала, как Леня говорит «За что мне нравится Гребенщиков, так это за дзенскую загадочность: при чем тут чай?», но не стала прерывать поцелуя, чтобы спросить, что значит «дзенская загадочность».
— Вайн еще есть? — спросила Марина.
— Внимание! — громогласно провозглосил Белов, — настал черед моего подарка!
Под торжествующие крики он извлек из кармана ноль-пять водки. Бутылку немедленно вскрыли и пустили по кругу. Женя тоже отпила, совсем чуть-чуть. Альперович схватил пустую бутылку из-под вермута, метнул ее в окно черного хода, и стекло со звоном разлетелось.
— Дайте мне гитару! — закричал он.
Из подъезда донеслись раздраженные голоса, но, когда разгневанные жильцы заглянули на черный ход, Андрей начал орать во всю мощь своей глотки «Электрического пса». На словах про похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг негодующие лица исчезли. Альперович все равно не мог остановиться и пел дальше:
При этом он с осуждением посмотрел на Марину с Женей, хотя никто из них пока не давал друг другу никаких оценок.
Когда он кончил петь, раздался восторженный голос Лени:
— Андрюха, ты гений! Посмотрите только, что он мне подарил!
Онтипенко поднялся, держа в руках несколько машинописных листков. Поправляя на носу очки, он захлебываясь от восторга читал:
— О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов. Иди, Веничка, иди.
И как раз на словах «Ангелы господни! Это вы опять?» внизу раздались шаги и громкий женский голос сказал:
— Как раз на третьем этаже, товарищ лейтенант, эта шпана и собралась. Такой день, а они буянят, песни поют, радуются!
— Полиса! — прошептал Крис, — скипаем, пипл.
С неожиданной ловкостью он освободился от женькиных объятий и протиснулся в разбитое окно парадного. Марина последовала за ним, а Женя замешкалась на минуту — и эта минута оказалась роковой: два милиционера и разгневанная представительница общественности уже поднимались на площадку.
— Пиздец, — тихо сказал Альперович.
Онтипенко сел на свой Самиздат, сняв очки и вертя их в руках. Женя судорожно представляла — в порядке возрастания ужаса — все возможные последствия этого дня рождения: бумага в комитет комсомола, исключение из института, скандал дома. В этот момент Белов нагнулся к ней, подмигнул и сказал:
— Самое время обрывать третий лепесток, да?
Как загипнотизированная, Женя забормотала про себя песенку вплоть до волшебных слов «лишь коснешься ты земли, быть по моему вели»:
— Вели, чтобы все обошлось, — прошептала она, и в этот момент Белов поднялся и направился к двум стражам социалистической законности.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — гаркнул он, — сержант срочной службы Владимир Белов.
— Буяните здесь? — спросил несколько растерявшийся лейтенант.
— Никак нет, — рявкнул Белов, — поминаем Генерального Секретаря ЦК КПСС Председателя Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева.
— Поминают они, как же! — пробурчала женщина, — песни они горланят, вот что.
— Поем революционные песни, — сказал Белов, — про Ленина, про партию, про советскую родину. Леонид Ильич, — повернулся он к женщине, — правильно говорил на XXVI съезде нашей партии: «Песня, товарищи, надежный помощник и в радости, и в горе». Именно эти его слова нам хотелось бы вспомнить в этот траурный день, в день, когда весь народ объединяется в своем горе, несмотря на попытки наших врагов посеять раздор, внести разброд, — голос его звенел и взлетал до космических высот, — в наши ряды.
Сказав это, Белов со значением посмотрел на вызвавшую милицию гражданку.
— Черте что, — пробормотала она и заспешила вниз по лестнице.
— А стекло кто разбил? — спросил лейтенант.
— Тут волосатые какие-то приходили, — сказал Белов, — они и разбили. Полчаса уже как. Мы их прогнали, паскуд. Ты ж понимаешь, я со службы таких не терплю. Ты не волнуйся, командир. Если снова придут — мы с ними сами разберемся. И милиции не надо. Не посмотрю, что дембель — вломлю по-нашему, по-армейскому!
— Дембель, говоришь? — спросил второй мент.
— Ага, — ответил Белов, — две недели уже. — Он полез в нагрудный карман и достал сложенную
