Упоенный первенствующим положением в России, защищенный высотой главы правительства, Керенский совсем забыл о страшной каре, ожидающей в масонстве любого, который ошибся, пусть даже не нарочно, а всего лишь невзначай. Троцкий его отрезвил, вернул в действительность. И пока этот неистовый владыка, воинственно постукивая каблуками высоких до колен сапог, стращал его, Керенский вдруг представил тусклое утро на пустынном Голодае и собственный труп, обезображенный до неузнаваемости, или же пустынную зимнюю дачу в финских лесах и на крючке окоченевшее тело с заломленными за спину локтями… «Этого же самого, видимо, испугался Савинков… Потому и поспешил убраться!»
Как все нервные и чрезмерно экзальтированные люди, Керенский легко поддавался панике. Страх жестокой и неминуемой расправы так сильно на него подействовал, что он стал плохо соображать, и все дальнейшее прошло перед его глазамичкак бы в банном пару. Нет, Троцкий своей свирепости нисколько не убавил. Он лишь вступал в права хозяина и властью наслаждался, как тот скрипач, когда у него появлялся Арон Симанович. И была минута, когда его, Керенского, будто поставили перед этим усталым грузным человеком с крупными властными морщинами на сильно изношенном лице… Потом вдруг увиделся смычок - и Керенский впал в настоящее обалдение, наповал сраженный серией сегодняшних открытий. Словно Саваоф из горнего облака, из своих немыслимых высот, скрипач спустился на грешную Русскую землю. Керенскому, сильно согрешившему, но в то же время и с известными заслугами, дана была аудиенция, и Саваоф, уже хозяйничая в покоренном мире, пообещал обмиравшему премьерминистру милостивое избавление от всяческих расправ.
Короче, Керенский был по-библейски взвешен и найден заслуживающим не только спасения, но и награды. Все-таки свой трудный «танец среди мечей» он исполнил удовлетворительно.
И бывший адвокат, сумевший протащить на своих рыхлых плечах невыносимый груз главы правительства, а под конец еще и главного военачальника, был милостиво оставлен жить - долго, безмятежно, обеспеченно…
Скрипач - это и есть один из «братьев» со специфической фамилией Фабрикант Владимир Осипович… Был и другой «брат» - Александр Осипович, исполнявший роль связного между масонскими организациями, которыми, как известно, Петербург (Петроград) был наводнен в последние пятнадцать лет перед крушением самодержавия.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Генерал Каледин, отвечая на запросы своих товарищей из Быхова о настроении казачества, недаром избегал уверенных ответов. Он видел: казаки устали от войны. К тому же близилась бурная южная весна, и руки природных хлеборобов тянулись к плугу, а не к шашке. Тем более что нашлись теоретики, доказавшие как дважды два: у казаков своя судьба и смешиваться им с мужичьем, с иногородними абсолютно не с руки. Отсюда родилась идея о самостийности. Казачество надеялось, что взбаламученной России, разоренной и начинавшей голодать, не до жиру, а быть бы только живу. Зачем ей лезть на Дон и Кубань? Своих забот по горло.
Так русские отлагались от русских, больше всего досадуя на то, что разговаривать приходится на одном родном языке. Торжествовал хуторской кулацкий принцип: я вас не трогаю, и вы меня не трогайте! Давайте жить каждый своей отдельной жизнью!
Лавр Георгиевич застал в Новочеркасске Деникина, Лукомского, Маркова, Романовского. Генерал Эрдели появился и уехал к себе на Терек. Помимо всего приближались выборы в Учредительное собрание. Большевики надеялись победить и тем самым узаконить свое пребывание у власти.
Свою семью он нашел в добром здоровье. Ее приютил войсковой старшина Дудоров. В Новочеркасск пробралась Наталья с мужем и теперь жила вместе с матерью. В доме сразу стало тесно. На ночь в столовой горнице раскладывали постели. Лавр Георгиевич стал подумывать отправить Таисию Владимировну с Юриком в Москву. Он видел: на Дону спокойной жизни не будет. Большевистская власть все яростней посматривала на «южную Вандею». Там ей виделась главная опасность. На требования Ленина и Троцкого выдать мятежных царских генералов казачья старшина пока спесиво заявляла: «С Дону выдачи нет!»
Надолго ли хватит их надменного казачьего духу? Первая встреча с генералом Алексеевым прошла натужно. Над обоими довлел груз недалекого прошлого. Лавр Георгиевич смирял себя памятью о том, что именно Алексеев спас их всех от скорого и бессудного расстрела. Сейчас спасенные генералы собрались здесь, на Дону, для борьбы с переворотчиками, с захватчиками… Это - помнилось. Но что делать с остальными гранями крепкой стариковской памяти? Многое, слишком многое никак не забывалось!
Неприязнь в отношения обоих генералов, недавних Верховных главнокомандующих, умело добавляли деятели местной «политической кухни» - такая уже образовалась и работала самозабвенно. Алексеева обидно уязвляли тем, что Корнилов не смирится со второю ролью. Тем более что в Новочеркасск вскоре прибыл эшелон Корниловского полка во главе с Нежинцевым и пробились остатки Текинского полка. К алексеевцам, преданным своему заслуженному генералу, тоже прибавлялись люди. А с «кухни» не переставали подавать блюда чрезвычайно острые. Корнилов выставлялся диктатором, не признающим никакого соперничества. Однажды ему сообщили, что группа алексеевцев готовит на него покушение. Этого еще не хватало! Лавр Георгиевич собрал офицеров и, морщась словно от боли, сказал:
– Господа, дело не в Корнилове… Я всем верю и прошу продолжать вашу службу!
Запоздалое сожаление не выходило у Корнилова из головы. Не на Дон надо было пробираться, а в Сибирь! Там, на ее просторах, больше возможностей для выбора, для маневра. Казачество, и донское, и кубанское, устойчиво больны сепаратизмом. Москвы, далекой, но самодержавной, властной, они боятся по традиции. «Гуляй, казак, пока Москва не узнала. Узнает - плохо будет!» Казачьи власти, не во всем поддерживая атамана Каледина, надеялись ублажить Москву своим смирением, миролюбием. Нас не трогай, и мы не тронем! Отсюда их ненависть к приехавшим с севера, из России, «кадетам и буржуям». Из- за них и нам достанется!
Лавр Георгиевич надеялся на офицеров-добровольцев. Однако Украина придирчиво фильтровала всех едущих с севера. Пробираться удавалось немногим. В Новочеркасске в иные дни записывалось всего по два человека. Сильным подспорьем явился Корниловскии полк Нежинцева и полк Дроздовского, своим ходом добравшийся до Дона с Румынского фронта.
Нежинцев подробно рассказал о мытарствах своих корниловцев. Полк изпод Могилева попал в Киев. Поразив местные власти своей старорежимной дисциплинированностью, он пришелся ко двору. В него влились юнкера трех киевских военных училищ: Константиновского, Алексеевского и Сергеевского. За Нежинцевым принялся ухаживать сам Петлюра. Он предлагал добровольцам никуда не уезжать и, не меняя даже знамени, взять на себя охрану Киева. Нежинцев хитрил и всеми способами добивался пропуска на юг: он уверял, что полк намерен усилить войска Кавказского фронта. Петлюре он не верил. Лукавый хохол вел подозрительную дружбу с Пятаковым, лидером большевиков. Не-жинцев догадывался, что «собака зарыта» неглубоко: все дело в немецких деньгах на разгром России. Петлюра и Пятаков служили одному хозяину. Правда, хозяин до поры до времени предпочитал не высовываться…
В трудном пути до Новочеркасска Корниловскии полк не потерял ни одного человека и прибыл в полном составе: 500 штыков и 50 офицеров.
В этот вечер, вернувшись домой, Лавр Георгиевич застал в семье настоящий праздник: приехал Хаджиев, оборванный, худой, неузнаваемый. Лишь по-прежнему вспыхивала его ослепительная белоснежная улыбка. Корнилов не удержался и растроганно простер руки:
– Хан, голубчик, а я, признаться, уж и панихиду отслужил… Таисия Владимировна всплакнула. Маленький Юрик не слезал с коленей гостя.
– Папа, папа, хан не умер. Он снова будет с нами жить! Текинцы пробивались трудно. Полк понес тяжелые потери. В Новочеркасск с Хаджиевым добралось всего 40 всадников.
Сегодня Хаджиев виделся с Нежинцевым, встретились случайно. Тот зазывал его в свой полк.
Корнилов распорядился:
– Хан, вы останетесь со мной!
Молодой офицер весь вечер рассказывал о мытарствах своего погибшего полка. Отважные текинцы
