— Вы никогда не были санинструктором роты? — неожиданно спросил Волков.
— Нет, — ответила старшая сестра и покраснела. — Я была санинструктором батальона...
Часам к пяти пришел Гервасий Васильевич. Он осторожно присел на кровать Волкова, помолчал немного, потер пальцами глаза под очками и спросил:
— Ну что, брат Дима?.. Скучаешь?
— Я почти весь день дремал, — ответил Волков.
— Очень хорошо, — сказал Гервасий Васильевич. — Просто прекрасно. Давай я тебя посмотрю немного...
— Посмотрите.
— Только сразу договоримся: никаких героических актов. Там, где больно, говори «больно». Мне это очень важно. Понял?
— М-гу.
И пальцы Гервасия Васильевича осторожно стали скользить по левому плечу Волкова. Где-то задерживались, мягко ощупывали какое-то место и продолжали скользить дальше, к локтю. Потом снова возвращались назад и еще медленнее проходили путь, уже однажды пройденный.
— Больно?
— Да.
— Очень?
— Очень.
— А здесь?
— Нет.
— Совсем не больно?
— Совсем.
— М-да...
— Что, плохо? — спросил Волков.
— Да нет... Ничего особенного. — Гервасий Васильевич вынул пачку «Казбека» и стал разминать папиросу, глядя в упор на Волкова.
— А мне можно курить? — спросил Волков.
Гервасий Васильевич подумал и с деланным равнодушием сказал:
— Кури.
Он размял папиросу и сунул ее в рот Волкову. Затем оглянулся на дверь и чиркнул спичку.
Волков прикурил и улыбнулся.
— Ты мне поулыбайся, — сказал Гервасий Васильевич. — Придет старшая сестра — не до улыбок будет... И мне и тебе влетит...
Он разогнал дым рукой и еще раз оглянулся на дверь.
— Не влетит — она в вас влюблена, — сказал Волков и закашлялся.
— Это у тебя от температуры, — презрительно сказал Гервасий Васильевич. — Так и называется: температурный бред.
— Влюблена... Чтоб мне сдохнуть! — рассмеялся Волков.
— Ни в коем случае! — испугался Гервасий Васильевич. — Ты мне все показатели по отделению испортишь!
— А у вас разве смертельные исходы не планируются? — спросил Волков.
— Прекрати сейчас же, — рассердился Гервасий Васильевич. — А то заберу папиросы и уйду...
— Нет, правда, — зло сказал Волков. — Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается — «на бой посуды»!
— Ты пьешь?
— Пью.
— Много? — Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.
— Нормально... Как все. Гервасий Васильевич, я знаю, о чем вы думаете!
— О чем? — весело спросил Гервасий Васильевич.
— Сейчас. — Волков слегка отдышался, проглотил слюну и, не отрывая глаз от лица Гервасия Васильевича, сказал: — Вы, когда вошли в палату, все думали: «Как бы это сказать Волкову про ампутацию?..» Дескать, не дрейфь, брат Дима, и без руки люди на свете живут и, дескать, пользу приносят... Ну там два-три примера из классико-революционной литературы или еще что-нибудь. А, Гервасий Васильевич?
Гервасий Васильевич снял очки и стал разглядывать их на свет.
— Точно, да, Гервасий Васильевич? — испугался Волков.
— Ты только без нервов, — жестко сказал Гервасий Васильевич.
Он протер очки полой халата и надел их на нос.
— Что-то я, конечно, думал... — неуверенно проговорил он. — Человеку это свойственно... Вот и я думал. Я все, сынок, думаю, как ее, подлой, избежать. Вот о чем я думаю. А ты психуешь. Ухудшаешь и без того паршивое свое состояние. И этим очень мешаешь мне тебя лечить. А ты мне помогать должен. Понял?
В палату вошла сестра с профессионально-скорбным лицом. В одной руке она держала шприц с иглой вверх, а в другой — ватку, пахнувшую спиртом.
Гервасий Васильевич разогнал дым рукой:
— Подставляй зад, Волков!
Когда сестра ушла, Волков подождал, пока затихнут ее шаги в коридоре, и сказал:
— В сорок четвертом в госпитале со мной рядом лежал Мишка Сиротин. Он перед самой выпиской простудился. И ему банки на ночь назначили... Вечерком к нам в палату вкатывается вот такая же сестричка и трагичным-трагичным голосом объявляет: «Сиротин, я вам банки пришла ставить». И рожа у нее такая постная, такая скорбная, такая профессионально-медицинская, что сдохнуть можно... Сиротин заохал, на живот перевернулся и говорит: «Ты бы мне лучше спиртяшки приволокла...» А она, не теряя заданного настроения, молча так облепила его банками и села рядом. Посидела так с минутку, увидела «Крокодил» на тумбочке и стала его перелистывать. С ней произошла удивительнейшая метаморфоза! Она перестала играть в сестру милосердия... Сидит, понимаете ли, нормальная, здоровая, смешливая девчонка, читает «Крокодил», весело хихикает, и нет ей никакого дела до того, что Сиротин с того света недавно вернулся, что вокруг боль, страдания, температура, бред. И никакого в ней милосердия. Просто тихий голос и скорбь в ее обязанности входят. Потом посмотрела на часы, вздохнула и стала снимать с Сиротина банки. Им что, специально преподают это актерское мастерство? А, Гервасий Васильевич?
Гервасий Васильевич тоскливо посмотрел на Волкова, открыл пачку «Казбека» и спросил:
— Курить будешь?
— Нет, — ответил Волков, не сводя глаз с Гервасия Васильевича.
Гервасий Васильевич закурил сам и скучным голосом спросил Волкова:
— Слушай, сынок, ты знаешь, что такое «право сеньора»?
— Знаю. Это когда первая брачная ночь...
— Ни черта ты не знаешь, — перебил Гервасий Васильевич. — «Право сеньора» — это в первую очередь безнаказанность. Сознание собственной исключительности... Гарантия безопасности. Это не только первая брачная ночь с женщиной, предназначенной другому, это и ненаказуемое хамство с подчиненными, лживость чиновников и истеричность тяжелобольных... Все это в одинаковой степени гнусно.
— Спасибо, — упавшим голосом сказал Волков.
— Кушай на здоровье, — так же скучно ответил Гервасий Васильевич. — Кушай и постарайся никогда не пользоваться этим правом. Кем бы ты ни был: тяжелобольным подчиненным или очень здоровым начальником...
— Подозрительность, наверное, приходит с возрастом... Да, Гервасий Васильевич? — попробовал Волков перевести разговор в ироничное состязание.
Но Гервасий Васильевич не принял предложенной ему схемы и сказал:
— Я не знаю, что приходит с возрастом. Для этого я еше недостаточно приподнялся над собой и
