«Что ж ты, батюшка, право?! – подумал он с детской обидою, глотая слезы. – Коли взялся убивать того мальчишку в Угличе, так убивал бы до смерти, чтоб не только его, но и все слухи о нем в могилу зарыть! Что ж теперь с нами со всеми станется?»
Что станется? Нетрудно угадать. Как выразился премудрый латинянин Тит Ливий: «Vae victis». Что означает: «Горе побежденным…»
Ладно, если сразу убьют. А если мучить станут? Пытать, как государственных преступников, совершенно так, как пытали по отцовскому приказу двух посланников от Дмитрия? О, кабы именно в сей миг осуществилась задумка отца! Кабы в сей миг грянуло взрывом в Кремле! Может быть, их мучители все и сгинули бы? И Самозванец, убедившись, что дом предков не принимает его, отступился бы от своих планов, воротил бы власть царю Федору?
Власть… ту власть, за которую всю жизнь боролся его отец, которую он мечтал передать сыну. А что передал ему? Пустоту. Знал ли он, умирая, понял ли, что всякая власть – пустота и ничто?!
Нет, это все мечты пустые, угрюмо подумал Федор. Теперь не время о власти грезить, нужно думать о спасении жизни. И чего не жилось батюшке в тишине да холе, да богатстве, чего его на царский трон повлекло? Сам-то умер, а семья… Вот сейчас ворвется сюда пьяная орава, набросится, дыша сивушным духом…
Федор задрожал всем телом, когда отворилась дверь.
Но не толпа вломилась – вошли только трое.
Это были князь Василий Голицын, ближайший пособник Самозванца, Василий Мосальский-Рубец, смоленский воевода, а с ними татарин по имени Андрюха Шеферетдинов.
Федор резко отвернулся к окну, чтобы не видеть изменников. Тошно глядеть на таких, недостойны они государева взора!
Вдруг раздался крик. Федор оглянулся. Голицын и Мосальский-Рубец подступили к Ксении, схватили ее за руки, стаскивали с лавки.
– Оставьте, ироды! Куда вы ее?! – сорвалась с места Марья Григорьевна, но на ее пути встал Шеферетдинов. Вроде бы легонько повел рукой, а дородная, кряжистая Годунова отлетела к стене. Упала и едва поднялась.
– Лихо, Андрюха! – усмехнулся Голицын. – Вижу, и без нас справишься?
– А то! – кивнул тот. – Долго ли умеючи. Вы, глядите, с девкою не оплошайте, не то государь спросит с вас.
– А ты не пугай, и без тебя пуганые, – огрызнулся Мосальский-Рубец. – Мне государь приказ отдавал, мне перед ним и ответ держать!
«Какой это я приказ ему отдавал? – растерянно подумал Федор. – Когда? В уме ли он?»
И вдруг до него дошло: говоря о государе, они имеют в виду не его, законного русского царя Федора Борисовича Годунова, а другого человека – Самозванца, Гришку-расстригу, Лжедмитрия! По его приказу они заперли царскую семью в горнице старого дома, по его приказу тащат куда-то Ксению… Куда? На позор? На смерть?!
– Пустите меня! – истошно закричала вдруг Ксения. – Мы вместе… не разлучайте!
Она дернулась с такой силой, что вырвалась из мужских рук и кинулась к матери. Забилась за ее спину, глядела на князей умоляюще:
– Не разлучайте, ради Христа! Дайте с матерью и братом смерть принять!
«Как смерть? Почему смерть? – Федор покачал головой. – Быть того не может… не может… может… может…»
Последнее слово гулко отдавалось в висках вместе с биением крови. Может? Что – может? Может статься, сейчас им всем предстоит умереть? Но как же так? Почему? Вот так сразу?
А что, если купить жизнь ценой признания? Если рассказать им про подземелье кремлевское?
Словно почуяв мысли сына, мать повернула к нему голову, глянула грозно, словно налагала запрет на уста: «Молчи, мол! Во что бы то ни стало – молчи! Не покупай жизни ценой предательства отцова!»
Она права, его властная, по-мужски сильная мать. И самое главное – что ни за какую цену уже не купить жизни. Откроешь им роковую тайну, но ведь потом все равно погибнешь. Еще и похохатывать небось станут над ослабевшим царем…
– Господи… – выдохнул Федор. – Господи!
– Молись, раб Божий, – пробормотал, подступая к нему, Андрюха, широко разводя руки и пригибаясь, словно намеревался ловить какую-то диковинную птицу. – Сейчас твоя молитва окажется на небесах… Вот сей же час!
Федор оперся задрожавшими руками о подоконник, глядя на прищуренные черные глаза, неумолимо приближавшиеся к нему.
– Не посмеешь… – пошевелил Федор непослушными, онемевшими губами.
– А вот посмею! – задорно откликнулся Андрюха, принимаясь засучивать рукава.
– Нет! За что?! – завопила истошным голосом Марья Григорьевна. – За что, скажите?!
– Ну как же, – шагнул к ней Голицын, хмуря и без того густые, сросшиеся у переносья бровищи. – Разве не помнишь, как орала на матушку государеву, как ногами на нее топала да лицо ей свечкою жгла? Сама сколько раз хвалилась, люди-свидетели тому есть. Вот за эти злодеяния обречена ты смерти. Ну а сын твой… Государь сколько писем ему прислал, хотел сговориться с ним по-хорошему, чтобы от престола отступился, отдал бы его законному государю Дмитрию Ивановичу, а он не схотел, войну продолжал. Вот и получит теперь то, что заслужил.
Федор покачал головой. Он не получал никаких писем от Дмитрия! Либо Голицын лжет, либо письма попадали в другие руки. Например, в руки матери, которая со свойственным ей властолюбием сама все решила за сына. Ну что ж, Федор тоже не вступил бы в переговоры с этим самозваным царевичем. А раз так… значит, все одно погибать…
– Хватит лясы точить! – рявкнул Андрюха, у которого явно чесались руки и просила крови палаческая душа. – Делу время, потехе час.
– Угомонись, кат, – буркнул Мосальский-Рубец. – Не торопи нас. Давить их не станем, пускай яду изопьют.
– А девку что ж? – сердито зыркнул на него Андрюха.
– А чего ее неволить? – пожал плечами Мосальский-Рубец. – Охота помереть, так и пускай. А то возись с ней, утирай слезоньки. Мало что ее государь на ложе восхотел… Неужли другую не найдет, еще и покраше?
– Ах, что задумали! – тяжелым, утробным голосом воззвала Марья Григорьевна. – Мою дочь, царевну, Годунову, к Самозванцу на ложе?! Да я раньше сама ее удавлю!
– Руки коротки, – оборвал ее Голицын. – И час твой пробил. Эй, люди!
На крик заглянул молодой дворянчик. Воровато зыркая глазами, подал поднос с двумя кубками, полными чем-то доверху. Голицын принял один кубок, сморщился гадливо и подал его Марье Григорьевне.
Лицо той исказилось яростной судорогой, она занесла было руку – расплескать питье, однако Голицын увернулся от ее замаха.
– Смирись, Марья Григорьевна, – сказал почти беззлобно, как бы по-свойски. – Пожалей себя и своих детей. Лучше уж легко отойти, чем мученическую гибель принимать.
Годунова какое-то время смотрела на него, словно пытаясь постигнуть смысл его слов, потом медленно перекрестилась, обвела помутневшим взором сына, дочь… Прохрипела:
– Прощайте. Молитесь! – и залпом, обреченно осушила кубок.
– Матушка! – враз одинаковыми детскими голосами вскричали Федор и Ксения, глядя, как Марья Григорьевна хватается за горло и медленно, с остановившимся взором, сползает по стенке.
Ксения попыталась рвануться к ней, однако ноги ее подкосились, и она грянулась бы оземь без памяти, когда б Мосальский-Рубец не оказался проворнее и не подхватил ее на руки.
– Вот и ладно, вот и хлопот поменьше, – пробормотал, перенимая Ксению поудобней. – А вы тут управляйтесь.
И вышел со своей ношею за дверь, которую тут же прихлопнули с противоположной стороны.
Голицын взял второй кубок, подал Федору:
– Пей, по-хорошему прошу. Не то возьму за потаенные уды и раздавлю. Ой, маетно будет… Пей!
Федор безумно глянул на него, потом покорно, вздрагивая всем телом, принял кубок, поднес к губам.
Андрюха громко причмокнул:
– Ну-ну, не робей! По глоточку! Первый, знаешь, колом, второй соколом, третий мелкой пташкою!
Федор пил, давясь, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, как воду. Только удивительно было, что от воды зажегся вдруг пожар в глотке – не продохнуть! Пытаясь набрать в грудь воздуху, внезапно ощутил тяжелый удар по затылку, увидел над собой кружащийся сводчатый потолок, понял, что упал навзничь… понял последним усилием жизни.
– Скончалися, – сказал Голицын, осеняя себя крестным знамением. – Прими, Господи, души рабов твоих…
– Может, вдобавок еще и придавить их, а, князь Василий Васильевич? – спросил Андрюха. – Вдруг возьмут да оживут. Годуновы – порода хитрая, коварная!
Напрасно беспокоился Шеферетдинов. Годуновы не ожили. Ксения стала любовницей Дмитрия Самозванца и сама полюбила его и открыла ему тайну кремлевских подвалов, усыпанных порохом… Однако царь хотел видеть своей женой польскую красавицу Марину Мнишек, а потому Ксения была отправлена в монастырь.
Несколькими годами позже, когда смута воцарилась на русской земле и новый царь Василий Шуйский пытался призвать державу к единению, он воззвал к имени последнего царя – Бориса Годунова. Шуйский очень рвался к власти, но ощущал себя на троне существом случайным, не чувствовал в себе глубинной уверенности в праве царствовать. Хотелось узаконить свое положение, связать свою персону с предшествующими государями, свое царствование – с предшествующими.
Борис Годунов был к нему ближайший по времени государь. Если забыть краткий период царствования Дмитрия (а месячное владычество царя Федора Борисовича и вовсе не в счет), то Шуйский, можно сказать, преемник Годунова. Надо примирить народ с памятью Бориса!
Сказано – сделано. Царь Василий Иванович приказал вырыть тела Годунова, его жены и сына из жалких могилок в Варсонофьевском монастыре. Двадцать монахов понесли по Москве тело Годунова, посвященного перед смертью в иноческий чин, как издавна велось на Руси. Двадцать бояр и думных лиц знатного звания несли гробы царицы Марьи и Федора. Шествие двигалось к Троицким воротам. Множество монахов и священников в черных ризах провожали их с надгробным пением.
За ними в санях ехала Ксения – инокиня Ольга, которую привезли из монастыря: без времени состарившаяся, исхудалая, измученная женщина с погасшими, мутными глазами, из которых безостановочно лились слезы. Она плакала горько, но молча. И только когда тела ее родных опускали в могилу в притворе у
