– Вы не хотите рассказать мне, что же все-таки случилось?
Она принялась рассказывать, время от времени теряя самообладание. Два раза Чейзу казалось, что она вот-вот заплачет, и ему, признаться, даже хотелось этого. От ее спокойствия – ведь с момента трагедии прошло так мало времени, – ему было не по себе. Возможно, она по-прежнему пытается отрицать существование смерти. Луиза сдержала слезы и, закончив рассказ, полностью овладела собой.
– Вы видели его лицо? – спросил Уоллес.
– Да.
– Можете его описать?
– Вообще-то нет, – сказала она. – У него, по-моему, карие глаза.
– Усов, бороды нет?
– Вроде нет.
– Волосы на висках длинные или короткие?
– Кажется, короткие.
– Шрамы?
– Нет.
– А что-нибудь из его внешности запомнилось? Овал лица, лысина, какая-нибудь особая примета?
– Не помню, – вздохнула она.
– Я нашел ее в шоковом состоянии, – вставил Чейз. – Вряд ли она что-нибудь могла разглядеть и запомнить.
Вместо того чтобы с благодарностью подтвердить это, Луиза бросила на него сердитый взгляд.
Он с опозданием вспомнил, что для девушки ее возраста самым позорным считается потерять самообладание, не справиться с ситуацией. Он ведь выдал ее минутную слабость не кому-нибудь, а полицейскому. Теперь не жди от нее благодарности, пусть даже ты спас ей жизнь. Уоллес поднялся.
– Пойдемте, – сказал он.
– Куда? – поинтересовался Чейз.
– Поедем туда с экспертами.
– Это необходимо?
– Да, мне надо получить от вас обоих более подробные показания. На месте преступления, мистер Чейз, вам легче будет вспомнить какие-нибудь детали. – Он улыбнулся, как будто вспомнив, кто такой Чейз, и сказал:
– Это займет немного времени. Вот девушку придется задержать дольше, чем вас.
Чейз дожидался, когда сможет наконец уехать, расположившись на заднем сиденье полицейского фургона, припаркованного в тридцати футах от места убийства, когда появилась машина с газетчиками. Из нее вышли репортер и два фотографа. Только сейчас до Чейза дошло, во что они превратят эту историю. Какого сделают из него героя. Еще раз.
– Простите, – сказал он Уоллесу, – а нельзя ли не информировать газетчиков о том, кто помог девушке?
– Почему?
– Признаться, я устал от репортеров, – сказал Чейз.
– Но вы спасли ей жизнь.
– Я не хочу с ними разговаривать, – настаивал он.
– Ваше дело, – ответил Уоллес. – Но, боюсь, они непременно захотят узнать, кто помешал убийце. Это будет указано в отчете, а отчет доступен для прессы.
Позже, когда он закончил с Уоллесом все дела и выходил из машины, чтобы присоединиться к офицеру, который должен был отвезти его обратно в город, девушка тронула его за плечо.
– Спасибо, – сказала она.
В тот же миг фотограф сделал снимок: вспышка, казалось, длилась вечно.
Сидевший за рулем машины, подвозивший Чейза в город, офицер в форме, представившийся Доном Джоунзом, оказался весьма словоохотлив. Он читал о Чейзе в газете и хотел бы получить автограф для своих детей. Чейз расписался на обороте полицейского бланка для отчета об убийстве и, по просьбе Джоунза, приписал: 'Для Рика и Джуди Джоунз!' Общительный полицейский прямо-таки засыпал его вопросами о Вьетнаме, на которые Чейз старался отвечать как можно лаконичнее.
Пересев возле полицейского участка в свой 'мустанг', он поехал медленнее, чем раньше. Теперь былая злость сменилась безмерной усталостью.
В половине первого ночи он поставил машину перед домом миссис Филдинг, ощутив облегчение оттого, что свет в окнах не горел. Он отпер входную дверь так тихо, насколько позволял допотопный замок, успешно миновал почти все скрипучие ступеньки на лестнице и наконец прокрался в свое чердачное жилье – большую комнату, служившую одновременно кухней, спальней, гостиной, гардеробной и ванной. Он с облегчением запер за собой дверь. Ему, слава Богу, сегодня не пришлось разговаривать с миссис Филдинг, а посему он избежал необходимости лицезреть ее вечно расстегнутый до середины обвисшей и совершенно неаппетитной груди домашний халат, удивляясь при этом, почему в ее возрасте позволительно проявлять такую нескромность, пусть даже по небрежности.
Чейз разделся, вымыл лицо и руки, осмотрел ножевую рану на бедре, о которой не удосужился упомянуть в полиции. Рана оказалась неглубокой и с уже запекшейся кровью. Скорее походила на царапину. Он промыл ее, продезинфицировал спиртом, наложил сверху мертиолат. В комнате он закончил лечение, налив себе виски с двумя кубиками льда и плюхнувшись на кровать со стаканом этого чудодейственного средства в руке. Ежедневно он поглощал его в неимоверных количествах. Однако сегодня, из-за проклятого банкета, пришлось воздержаться. Когда Чейз напивался, он снова чувствовал себя человеком с чистой совестью. Да, только наедине с бутылкой хорошего виски.
Он как раз наливал в те же растаявшие кубики льда вторую порцию, когда раздался телефонный звонок.
Поселяясь в этой квартире, он пытался отказаться от телефона. Ему никто звонить не будет, а сам он не хочет ни с кем общаться. Однако миссис Филдинг ему не поверила и, предвидя ситуацию, когда ей придется бегать на чердак, чтобы подозвать к телефону своего постояльца, настояла на отводной трубке в его комнате, включив данное условие в договор.
Это случилось задолго до того, как она узнала, что Чейз герой. И даже до того, как он сам узнал об этом.
Несколько месяцев кряду телефон молчал, разве что сама домовладелица звонила ему снизу, дабы сообщить, что доставлена почта, или пригласить на обед. Однако после объявления из Белого дома, после всей шумихи по поводу медали, ему стали звонить по два-три раза в день, как правило, совершенно незнакомые люди. Одни осыпали его ненужными поздравлениями, другие просили об интервью для разных изданий, которые он никогда не читал. Обычно он всех отшивал. До сих пор никто не звонил ему среди ночи, но он все равно уже понял: с покоем, к которому он привык в доме за первые месяцы после демобилизации, покончено навсегда.
Сначала он не собирался подходить к телефону, смакуя виски и с нетерпением ожидая, когда он перестанет наконец дребезжать. Однако после шестнадцатого звонка решил, что звонящий куда терпеливее его, и снял трубку:
– Алло?
– Чейз?
– Да.
– Ты меня узнаешь?
– Нет, – сказал он, слыша незнакомый голос. Голос звучал устало и мог принадлежать какому угодно мужчине: от шестнадцати до шестидесяти лет, толстому или худому, высокому или низкому.
– Как нога, Чейз? – В голосе звучала издевка, хотя Чейз не понимал ее причины.
– Нормально, – ответил Чейз. – Даже, можно сказать, хорошо.
