использовалось. Старый человек не понимал, как жадность и бесхозяйственность могли превратить некогда плодородную, цветущую прерию в пыльную пустыню, где даже кактус и гремучая змея погибали.
Старый человек пристально вглядывался в даль — там простиралась его родная земля, теперь для него запретная, ему отказавшая в гостеприимстве: он был индейцем.
Одетый в заплатанные мешковатые брюки и куртку, которая была слишком мала для него, в каких- то не поддающихся описанию стоптанных ботинках и в шляпе с обвисшими широкими полями — через порванную тулью ее торчал пучок седых волос, — этот человек, бывший вождь, стал бездомным оборванцем. Он просил хлеба у тех, кто отнял у него все, и ходил в их обносках. У него не было ни белья, ни носков. На шее у старика висел грошовый образок с изображением какого-то святого.
Под тяжестью горя старый индеец согнулся, и вид у него был жалкий. Только в выражении лица, озаренного умными глазами, сохранилось чувство достоинства. Если бы не его вдумчивый, проницательный взгляд, наверное, волновавший и покорявший людей в минувшие годы, можно было подумать, что черты смуглого лица окаменели в состоянии невозмутимого покоя, с которым могла соперничать лишь суровая неподвижность вечных гор. Машинально прикоснувшись к образку, висевшему у него на шее, он вдруг пришел в себя и взглянул на него. Резким движением он разорвал шнурок и отшвырнул образок. Образок, ударившись о скалу, издал дребезжащий звук, до смешного ничтожный среди величия окружающей природы.
Индеец поднялся на ноги, пошатнулся, в глазах его вспыхнул гнев, и испещренное морщинами лицо стало удивительно суровым. С жестом отвращения он сбросил уродливую обувь, сорвал с себя нищенскую куртку и отшвырнул шляпу. И вот он стоял, обнаженный до пояса, приняв величественную осанку дикаря: следы былой мужественной красоты ожили в нем. Он погладил ствол сосны в том самом месте, где была старая рана и еще другой шрам — они почти заросли корой.
Неуверенной походкой индеец сделал несколько шагов и нащупал череп медведя. Кожаный ремешок, которым он когда-то скрепил челюсти, давно сгнил, и нижняя челюсть упала на землю. Опершись устало на череп, он поднял вверх свою убеленную сединой голову, поседевшую за долгие девяносто лет, и, глядя в густую зелень переплетающихся веток — словно высокий свод храма изогнулся над его головой, — начал говорить:
— О Сосна, моя заступница,
ты и я прожили долгую жизнь,
каждый, как ему предопределено.
Слишком долго мы прожили.
Слишком долго.
Прошлое ушло и лежит у наших ног,
как старая ненужная одежда.
Пусть оно и лежит там.
Если мы попробуем его поднять,
оно распадется на куски,
и мы потеряем его навеки.
Из тех, кто знал это великое прошлое,
остались только мы с тобой.
Только ты и я храним его в своей памяти.
Уже недолго осталось нам нести это бремя воспоминаний,
такая большая тяжесть легла только на нас двоих.
Наш народ погиб, а бледнолицые захватили все.
Теперь наша работа пришла к концу. Моя и твоя.
Не успеет зима запорошить твои ветви снегом
и злые птицы-метели с воем пронестись
на Белых крыльях по лесу,
я встречу ту, кто была матерью моих сыновей.
Я увижу моего Брата Медведя —
его дух сражался рядом со мной
здесь, на этом месте.
Скоро и ты придешь вслед за нами.
Индейцев уже нет, и тебя скоро не будет.
Мудрые люди далекого прошлого,
которые знали тебя еще молодой, сказали это.
Все должно произойти, как они говорили, —
предсказание должно сбыться.
И когда ты придешь к нам — в Великое Неизвестное, —
мы еще раз посидим в тени твоих ветвей
и, отдыхая, поговорим о прошлом.
И огромный Медведь — мой Брат — будет с нами,
и он все услышит.
Все это долгое время мы были друзьями — ты, и я, и он.
Великий дух добрый, и он не разлучит нас.
Ни один человек, как бы умен он ни был,
не смеет сказать, что только он один будет жить
в царстве будущего.
А до той поры храни свою силу,
о мой друг долгих, долгих лет.
О Сосна, о великий Медведь — мои заступники,
услышьте меня…
И индеец замолк. Он пошарил в своем кармане и вынул оттуда щепотку табаку и очень осторожно вложил в череп медведя. Это было жертвоприношение. Потом старый вождь сел и прислонился к сосне — она поддерживала его, но не могла вдохнуть в него жизнь. Он сидел совсем тихо, не сводя глаз с Великой Равнины, и прислушивался к голосу дерева, который раздавался с высоты, когда ветер играл среди ветвей. Это был тихий протяжный напев чарующей красоты.
И вот, когда старый индеец сидел так тихо и спокойно, прерия словно заволоклась дымкой, пока совсем не исчезла с глаз. И голос сосны умолк…
Жизнь покинула старого-старого индейца…
Двести лет назад на этом самом месте она ушла от медведя-гризли.
И сосна знала, что самый последний из ее друзей умер и что теперь настал ее черед. Так было суждено. Все, кто любил ее, должны были умереть, пока она жива.
В ту ночь нагрянула с гор гроза. Одинокая сосна, терзаемая бурей, стонала и раскачивалась из стороны в сторону. На ослепительном, освещенном вспышками молний небе отчетливо выделялся ее темный силуэт, и казалось, что она мучительно корчилась в предсмертной агонии.
На следующий день несколько всадников, проезжая мимо, увидели безжизненное тело индейца. Они зарыли его в неглубокой могиле у самой дороги. Один из них с чувством озорства сорвал привязанный к ветке череп медведя и бросил его в ручей, где плавали банки из-под томатов и другие отбросы.
Прошло немного времени, и было решено проложить здесь широкую проезжую дорогу. Приехали инженеры — энергичные деловые люди, хорошо овладевшие своей профессией. Они видели красоту в прямых линиях и жестких очертаниях и не без удовольствия наблюдали, как разрушались первобытные силы, которые свободно действовали в природе еще за полмиллиона лет до появления человека. Их увлекала задача преобразовать природу и приспособить ее к себе. Сосна — старый часовой на перевале Скалистых гор — мешала их работе, и они решили ее срубить.
И дерево, которое прожило такую долгую жизнь, терпеливо ждало своей гибели. Раздался первый удар топора. Сосна продолжала стоять во всем своем величии и благородстве до самого последнего удара —
