вырыты спасательные лазейки в случае, если туннель будет захвачен земноводным врагом — выдрой — или голодной щукой.
Несколько недель назад ко мне приехал погостить один индеец; он ехал верхом на лошади, и после его отъезда осталось некоторое количество сена. Раухайд несколько раз отправлялся на место, где лежало сено, и все присматривался; наконец как-то ночью он начал его перетаскивать. Бобер забирал сено большими охапками и прижимал к себе передними лапами, потом шел, выпрямившись, на задних лапах; он нес свою ношу на расстояние тридцати футов и шел бродом вниз, по склону высокого берега. Это была очень трудная задача — не только потому, что большая охапка сена заслоняла ему глаза и он не видел, куда идет, но еще и потому, что благодаря своему телосложению бобер может свободно передвигаться по ровному месту или же взбираться на возвышенность, но спускаться ему трудно. То, что бобер был озабочен переноской сена для подстилки и что Джелли последнее время не показывалась, навело меня на мысль, что волнующее событие вот-вот должно было произойти. И на самом деле: в один из вечеров Месяца Цветов, в период полнолуния, ко мне донесся через отверстие в толстой стене бобрового дома тоненький жалобный плач, удивительно похожий на плач новорожденного ребенка; еще и еще один голосок добавили свои слабенькие, дрожащие звуки к нежному хору; детские голоса заглушались хриплыми, мычащими, гудящими звуками колыбельной песни бобров-родителей. Мне было жалко бобрят; мне казалось, что вряд ли можно убаюкать малышей такими грубыми, басистыми голосами, которые гремели над их нежными ушами. Но может быть, это был просто семейный разговор, когда счастливые родители делились своими чувствами, восторгаясь младенцами.
Тихонько я заглянул через дверь этой детской комнаты и стал единственным свидетелем маленькой семейной сцены, на которую нельзя было смотреть равнодушно. Четыре пушистых красновато- коричневых, прекрасно сложенных бобрят около четырех дюймов в длину, с круглыми черными глазками и короткими, словно резиновыми, хвостами, лежали беспомощные, а бобриха-мать своими огрубевшими от работы лапами, удивительно похожими на руки человека, нянчила и баюкала их. И когда она выполняла свой материнский долг, ласково урча и бормоча, в криках и плаче ее отпрысков можно было ясно уловить нотку протеста, совсем как у новорожденных детей, — первые ощущения и наиболее характерные из модуляций, которыми бобер выражает свои эмоции.
Наблюдая поведение бобра-отца, я могу с уверенностью сказать, что если он и не оказывал посильную помощь в момент родов, то, во всяком случае, он сделал все от него зависящее непосредственно после появления на свет малышей. Позже он подполз к нырялке и опустился под воду настолько тихо и осторожно, что в сумерках я не смог уловить точно момент его исчезновения. Стоило ему только очутиться в свободных водах, как поведение его резко изменилось. С громкими криками он пустился вплавь, шлепал что есть мочи хвостом по воде, неистово брызгаясь и кувыркаясь. Потом он поплыл вдоль берега озера, а я решил сопровождать его в каноэ. У всех, кто был свидетелем происшествий на озере, не оставалось сомнений, что взвинченное состояние бобра было прямым результатом радостного события в его семье. Путешествие по озеру скоро приняло характер триумфального марша по воде; взбудораженный бобер время от времени громко кричал, то и дело залезал ко мне в каноэ, потом быстро вылезал и бросался на берег, и снова плыл обратно, сам не свой и не в силах выразить обуревавшие его чувства. Когда же я опустился на колени в каноэ, шепча ему ласковые слова и целые фразы, которые он за два года нашей тесной дружбы уже хорошо понимал, я с грустью думал, что где-то еще таится злой враг, который — получи он только возможность — убьет бобриху и маленьких бобрят, разрушит землянку со всеми сооружениями, с таким упорным трудом воздвигнутыми в защиту от хищников. Я жалел своего бессловесного преданного друга, и мне порой хотелось, чтобы мои радости были такими же ясными, как его, и не были затуманены тревогой за будущее.
Всю эту ночь, так же как и многие последующие ночи, Раухайд без устали собирал и относил домой подстилку и был очень занят всевозможными семейными делами. Когда бобриха отлучалась из дому, чтобы собрать корешки и травы, он даже баюкал бобрят, стараясь напевать им, как это делает мать, только у него получалось некрасиво. Если Джелли долго не возвращалась, он не уходил из землянки, а все возился с неугомонными бобрятами, разнимал их, когда они дрались, издавал какие-то необычные звуки, которые успокаивали малышей. Временами его самоотверженное выполнение отцовского долга просто поражало меня.
Как-то раз, когда мы сидели, наблюдали, прислушиваясь, мне вспомнился один случай, который произошел много лет назад во время охоты в районе Абитиби, тогда еще глухом месте. Однажды вечером после того, как мы разбили лагерь, один из охотников нашей группы проследил и убил большую бобриху. Это было Весной, но никто не подумал о беспомощных осиротевших бобрятах, жизнь которых всецело зависела от матери. Помнится, я даже завидовал этому охотнику и жалел, что бобриха попалась не мне. И всю ту ночь со стороны пруда ко мне снова и снова доносился звук, которого раньше я никогда не слыхал, — одна протяжная тоскливая нота, словно на струнном инструменте, часто повторяющаяся, ищущая, настойчивая. Я был в недоумении и обратился к пожилому человеку с вопросом, что за животное издает такой звук. Он мне ответил довольно угрюмо, что там кричит сова. Я знал, что это не так. Рано утром, когда мы двинулись в путь, этот жалостный крик был все еще слышен. Теперь я знаю этот звук: то был отчаянный зов бобра, потерявшего свою подругу. И кажется, мне понятно теперь, почему опытный охотник, несомненно знавший, как и я теперь знаю, истинное значение этого крика, ответил угрюмо, невпопад, лишь бы отмахнуться от вопроса. Я видел, сколько заботы и любви отдавал Раухайд своим малышам. А один раз я был свидетелем, даже помощником в его неистовых поисках и слышал, как у него вырвались жуткие крики тревоги, когда Джелли однажды очень долго не возвращалась домой. Этот душераздирающий зов, который я так часто слышу теперь, иногда заставляет меня вспомнить ту ночь, тридцать лет тому назад, когда обезумевший тоскующий бобер все искал свою подругу, не зная, что никогда ее больше не увидит; и все звал, звал, а ее уши уже не слышали. И, не дождавшись ее, он сделал все возможное, чтобы выходить малышей, а они медленно умирали на его глазах.
Проливные дожди и пронизывающие ветры заставили бобра закрыть лазейку в бобровом доме изнутри и снаружи так, что жизнь новой бобровой семьи была скрыта от меня по крайней мере на три недели. Согласно нашей политике невмешательства, которой мы строго придерживались, не было сделано никаких попыток открыть отверстие. Мы накопили много интересных наблюдений над бобрами, но этот период жизни остался для меня закрытой книгой; он также осложнил проблему приручения этих подвижных, капризных, своенравных зверьков.
МЕДВЕДИ ИЗ УАСКЕЗЬЕ
Как-то раз
было получено сообщение
из одного курортного городка,
что медведи,
обвиняемые в коварстве и злодеяниях,
медведи, не понятые взрослыми,
были найдены в зарослях,
тайком играющими с детьми.
Уаскезье — курортный городок из палаток, разбитых на широком песчаном берегу озера того же имени, огромного озера, у которого конца-края не видно. Линия горизонта, где обрывистые, поросшие сосновым лесом берега почти сходятся, оставляя лишь узкую полосу воды, шириной не более полета стрелы, заметна для глаза только при солнечном свете летнего дня. И как ни велико это расстояние, приплыв туда, вы обнаруживаете, что сделали всего лишь половину пути.
Когда вы стоите на берегах озера Уаскезье, у вас появляется лишь смутное представление о настоящем значении слова «расстояние». В тридцати милях от городка, позади дальних теснин лежит озеро
