все наглядно.
Доктор с сомнением пожевал губами.
— Я и так просто… — начал он и замолчал.
— Давайте наоборот, — предложил Андрис. — Я буду вам объяснять, что я понял. Хорошо? А вы будете меня поправлять.
— Н-ну, попробуем, — с сомнением сказал доктор.
— Значит, так: вы знаете, куда надо приставить соленоиды, чтобы магнитное поле проходило через эти самые ядра… белый шар, да?.. ах, бледный… значит, через бледный шар. Далее: поле модулируется и так влияет на ядра, что они перестают пропускать те импульсы, которые идут из подкорки в кору и которые заставляют человека принимать наркотик. Так?
— В общих чертах.
— Мне и надо в общих. А что будет, если то же самое воздействие придется не на бледный шар, а на какие-нибудь соседние ядра? Там ведь, вы говорите, все очень плотно упаковано?
— Не знаю. Именно это я и хотел исследовать на программном муляже, но… вы же знаете…
— Предположим, что я абсолютно ничего не знаю.
— Видите ли, если бы мои предположения подтвердились, то это означало бы конец целому направлению исследований, которые вел сам Радулеску и его ученики. Поэтому им было нужно как можно дольше задержать меня на подготовительных этапах — чтобы ученики успели… опериться. Да… То есть так ученики, конечно, рассуждали. Радулеску — человек порядочный, но не гибкий. Я думаю, ему просто нашептали, навели туман… он был убежден, что я подгоняю результаты… и вообще…
— Понятно, — сказал Андрис. — А что будет, если взять не ваши соленоиды, не специальные, с концентрацией поля, а простые катушки?
— Ну, что я могу вам сказать? То же самое: надо исследовать.
— А попробуйте пофантазировать. Вы же знаете, какими свойствами обладают окружающие ядра… Пусть будет не абсолютно точно, пусть примерно. Эффект будет?
— Наверное. Да, будет смазанный эффект, и будет множество побочных эффектов… даже не представляю, каких именно.
— Хорошо. А если использовать не оригинальную запись, а пере-перезапись?
— Не будет закрепления эффекта. Понадобится постоянная подпитка, подкачка… будет своего рода новый наркотик. Чем несовершеннее запись…
— А вы знаете, почему я вас об этом спрашиваю? — сказал Андрис.
— Нет, — с испугом сказал доктор. — Нет, не знаю.
— Дело в том, что в вашем городе практически полностью искоренена наркомания. Даже не искоренена — она исчезла сама собой…
— Боже мой… — доктор вдруг закрыл лицо руками. — Боже мой… Боже мой…
Андрис шел позади всех и думал, что больше всего это похоже на сцену из самого пошлого полицейского боевика: по полуосвещенному коридору быстрым шагом идут полицейские — в форме и в штатском, — а перед ними мелким бесом катится тот, кто их ведет… впрочем, не совсем так: заместитель директора по хозчасти господин Раппопорт, многословный и суетливый, действительно катился по неимоверно длинному полутемному коридору — горела только каждая пятая лампочка — впереди всех, но не потому, что ему не терпелось достичь цели, а потому, что на пятки ему наступал Присяжни, который очень не любил, когда ему говорят «каждый коп», а именно так бормотал господин Раппопорт, когда его поднимали с постели — в двенадцатом-то часу дня! Рядом с Присяжни топал ногами незнакомый усатый сержант, за их спинами держался помощник прокурора города, за ним рядышком шагали в ногу похожие, как братья, полицейский следователь и следователь прокуратуры… дважды приходилось останавливаться перед решетками, перегораживающими коридор, и ждать, когда на посту охраны примут сигнал, запросят и проверят пароль — и только после этого откроют проход. Сейфы вмонтированы в стену коридора — длинная цепь серо-стальных прямоугольников с цифровыми пультами, над каждой дверью — глазок телекамеры. Сейф номер девять. Все останавливаются. Лучше, чем в банке, с уважением говорит Присяжни, и господин Раппопорт мгновенно приобретает преувеличенную благородную вальяжность. Поддернув манжеты, он начинает устанавливать комбинацию цифр, производя в уме необходимые вычисления — у сейфа скользящий код. Проходит минуты две, все молчат, только сержант громко сопит. Готово, говорит господин Раппопорт. Дверца бесшумно открывается. Аки душа младенца, говорит Присяжни и всем корпусом разворачивается к господину Раппопорту…
— Надеюсь, ты не принимаешь меня за полного идиота? — Присяжни повертел в руках картонную упаковку с надписью «Платиборское светлое», заглянул в дырку — пусто; вздохнул, встал, подошел к холодильнику, открыл и закрыл дверцу; вернулся за стол. Был уже четвертый час дня. — Я не хуже тебя понимаю, что он тут ни при чем. Но он-то не должен понимать, что я понимаю. Он должен меня бояться, а боятся, как правило, дураков, особенно дураков, облеченных властью. Н-да… Вот я его и припугнул, и он поверил, представь… и дал информацию… и хотел бы я знать, что нам с этой информацией теперь делать…
Да, информация была, что называется, чуть теплая. Если из потрясающего многословия господина Раппопорта выделить сухой остаток, то получается вот что: во-первых, директор регулярно, по крайней мере, раз в неделю, посещал режимный сектор и отпирал сейф. Во-вторых, директор, человек, как известно, семейный, имел малолетнюю любовницу, которая вертела им, как хотела. И есть основания полагать, что эта самая любовница то ли вчера, то ли чуть раньше дала директору отставку. Наконец, работа с исчезнувшими носителями ЭЛТОР должна была начаться еще месяц назад — согласно подписанному директором плану; но потом директором же она была перенесена на более позднее время, а неделю назад — вообще отложена до особого распоряжения. Что касается имени и прочих координат любовницы, то господин Раппопорт этого не знал. А кто может знать? Возможно, секретарша, шофер… Пока ни того, ни другого не нашли — не было дома. Уик-энд…
— Да, — сказал Андрис, — да-а… А что мы будем делать с информацией по нашей узловой теме?
— Уже есть информация? — криво усмехнулся Присяжни.
— По крайней мере, есть пара логически непротиворечивых гипотез, — сказал Андрис. — И что самое смешное — обе нас ни к чему не обязывают. Очень может быть, мы будем знать, что происходит, и не будем иметь ни малейшего представления, что нам с этим делать…
— А я вообще не знаю, что делать, — сказал Присяжни. — Тебе хорошо, ты там с цифирками балуешься. Слушай, ведь все меняется так, что головы повернуть не успеваешь… думать — разучился… Не могу я думать по-новому, а по-старому — бесполезно… большая часть моего опыта уже ни к чему, понимаешь? — я не могу на него опереться, хуже того — он уже начинает мешать… я чувствую себя каким- то динозавром…
— Диноцефалом, — вставил Андрис.
— …три четверти моего опыта сегодня уже не нужны, а та четверть, которая осталась, годится на то, чтобы постигать четверть того, что происходит — потому остальное я вижу, слышу, знаю, что это существует… но я этого не понимаю… Дожил. Я уже не говорю, что законы устарели — до дыр. Я — устарел. До дыр. До дыр, понимаешь? Моральный износ сто пятьдесят процентов…
— А мне нравится, что все так круто меняется, — сказал Андрис. — Помнишь, что было, когда ничего не менялось? Хотя…
— Именно что «хотя», — сказал Присяжни. — Логики нет в переменах. Мне так кажется, — он опять потянулся к картонке, потряс ее и с досадой швырнул в угол, — несколько лет назад произошло что-то такое, чего мы не заметили, или заметили, но не узнали… короче, что-то лопнуло, оборвалось, и… даже не в том дело, что тормоза пропали, хотя и это тоже… что-то появилось в мире, чего мои глаза не видят, но — нюхом чую: серой запахло…
— Серой… — проворчал Андрис. Видеть Присяжни в таком состоянии приходилось не часто. Что же, вполне может быть, и серой… вполне может быть… — Как наш бомбист себя чувствует?
— Что ему сделается — лежит… Лихо ты его.
— Да уж… Показания?
— Заперся. Только то, что на горячем допросе. Измором придется брать. Его сейчас на наркотиках
