маммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!..» Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило — впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли — я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок — самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне… Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать… Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их — там с распахнутой дверцей стоял легковой «Пони». Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой — за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
— А в чем вообще дело? — как можно агрессивнее осведомился я.
— Узнаешь, — пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой — спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. — Все узнаешь. В свое время.
Ладно, подумал я. Я к вам не просился… Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне — для одной руки — требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было…
— Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, — сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. — Таких ублюдков, как ты…
Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав
— завизжали тормоза — ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена — пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему — я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня… дыра в заборе… низкий заборчик… Наконец, я понял, что оторвался.
Так… вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться… Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки… Бросил в мусорный контейнер. Хорошо… где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые… вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц… Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая… хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина — не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, — а того, который «даже не однофамилец»: Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха… Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине… Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:
— Кто там?
— Я, Клавдия Павловна.
— Игорь?! — дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази — потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс — это понятно.
— Ну, конечно, я.
— Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня… — она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже — как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.
— Сколько же это ты не был-то у нас, а? — спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли — и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. — Больше года, так, кажется?
— Больше года, — согласился я. — Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..
— Не застал ты Мишку, — покачала она головой. — Вчера они уехали — в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
— Знаю, писала.
— Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит…
— Ах, черт, — сказал я. — Не застал. Ах, черт…
— Вот уж… Ты надолго?
— Ночью уезжаю. В Питер.
— Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция…
— Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да… — я полез в карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. — Вот.
— Игорек, что ты…
— Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает…
— Ужас, такие цены…
— Я и говорю.
— Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..
— Не знаю… да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше… не знает никто.
— Вот ведь… Благое дело — соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?
— Да ну… нынче войны себя не окупают.
— Вот и я думаю… а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть…
— Ну, это смешно, — сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем…
— Ах, Игорек, — сказала Клавдия Павловна, качая головой. — Ты всегда был добрым мальчиком…
Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад… Вслух я сказал:
— Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.
— Да и я думаю, нет смысла паниковать… а если что, все равно никуда не денешься…
Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру — или как они там назывались? — и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных «работ по восстановлению хозяйства» — так это называлось. Она проработала три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было —
