будет распространено государственное устройство нынешней России. Может быть, вы не знаете: в Сибири запрещены и преследуются партии, провозглашающие национальное или социальное неравенство. Ни армии, ни предприниматели от воссоединения на любых условиях не выгадывают ничего: слишком много сил и средств уйдет на конвергенцию экономик, унификацию вооружений и тому подобное. Похоже, что Толстой на несостоявшейся встрече готовился предложить некий компромиссный план: восстановление национального единства при сохранении государственной самостоятельности… создание некой конфедерации или, может быть, объединение России и одновременное вступление ее в состав Рейха… не знаю, трудно сказать. Понятно, что все это не устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни новых националистов, ни партию. Это здесь. В Сибири свои сложности. Там, например, очень сильны прояпонские настроения. «Мы — азиаты…» — ну, и так далее. Есть и проамериканские, так сказать, в благодарность за прошлое
— а следовательно, антигерманские. Толстой держится на объединительной идее, его германофильство как бы входит в условия игры — но, сами понимаете, в такой ситуации ему необходим чистый выигрыш. Даже потеря темпа для него сейчас — почти поражение. И вот в этой заморочной ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает отделения от Рейха, а с другой — не воссоединения с Сибирью, а присоединения Сибири…
Я не успел договорить. Раздался страшный треск, грохот, в воздухе мелькнуло что-то красно-черное, полосатое — я понял, что, и успел зажмуриться, но даже сквозь веки пробился свирепый розовый свет, опалило лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал… Это была шоковая граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза, делая вид, что ослеплен начисто, и видел, как солдаты в черной полевой форме собирают с пола скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне тоже связали руки — за спиной, подхватили под локти и повели, направляя, к двери, к лестнице — я думал, столкнут, нет — дали нащупать ступеньки и спуститься нормально. Во дворе машины не было, солдаты брали детей за шкирки, как котят, и вели к подворотне — той, через которую я не смог пройти ночью. Мне вдруг показалось, что это: здоровенный солдат, и в каждой руке у него по мальчишке — уже было, недавно… но потом сообразил, что это вспомнился детдом. Решетчатые ворота были открыты, в них просовывалась задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь, негр, обшаривал всех с головы до ног, а два солдата, подхватывая мальчишек под коленки, перебрасывали их через борт. Девочек унтер обшарил так же равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он вдруг двинул меня кулаком в живот — я непроизвольно напрягся, и удар получился как по доске. Зольдат? — спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам. Потом тем же манером меня перебросили через борт. Через минуту за мной последовал Герберт.
Сидеть можно было только на дне кузова. Кроме нас, взятых только что, в машине было еще человек десять. Три автоматчика и офицер надзирали за порядком. Через борт заглянул еще один офицер, что-то сказал — кажется, по-португальски. Махнул рукой и исчез. Машина тронулась и свернула направо.
— Он сказал, что на стадион заезжать не будем, — сказал Герберт.
Я кивнул.
— Вы поняли, что это значит? — с ужасом спросил он.
— Молчатье! — приказал офицер.
— Прорвемся, — сказал я.
Освободить руки от веревочных пут было не так трудно — это вам не наручники. С наручниками приходилось возиться по часу. Я посидел немного, держа руки за спиной, чтобы как следует восстановилось кровообращение.
— Куда нас везут, как по-вашему? — шепотом спросил я у Герберта.
— В котлован, — сразу же ответил он. — Говорят, там вчера уже расстреливали.
— Какая туда дорога и сколько ехать?
— Дорога по полям… грунтовка… ехать минут десять… вот мы на нее сворачиваем.
Грузовик замедлил ход, свернул налево, кренясь, преодолел ухаб и покатился дальше, трясясь на мелких неровностях.
— Хорошо, — сказал я. — Герберт, сосчитайте медленно до двухсот, а потом постарайтесь привлечь внимание этого хмыря…
16.06.1991. 17 ЧАС. ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР»
— Сигарету… — прошептал я, валясь на песок. Кто-то из мальчишек бросился к одежной куче. В глазах у меня плыло, вместо легких было по мотку колючей проволоки.
— Ну? — нетерпеливо выдохнул Сашка.
— Нашел, — сказал я. — Открыл. Пусто.
— Пусто? — не поверил он. — Как — пусто?
— Абсолютно, — сказал я.
Алик, бегавший за сигаретами, вернулся, раскурил одну, сунул мне в зубы.
— Спасибо, — кивнул я.
— Там пусто, — сказал Сашка.
Алик с невыразимой обидой уставился на меня.
— Как же так? Вы же говорили — никто не откроет…
— Если не знает ключа — то да. Значит… значит… Парни, это значит только одно — еще один из наших жив и действует. И, видимо, не в одиночку
— иначе он не стал бы выгребать все. Так что…
— Это хорошо, — сказал Сашка. — Но нам-то что теперь делать?
— Подумаем, — сказал я.
Я сел. Стряхнул песок со щеки. Я был в песке по самые уши. На меня налип весь пляж.
— Но как же? — не мог успокоиться Сашка. Алик хлопнул его по плечу.
— Надо подумать, — повторил я. — Пошли в машину.
Пацаны подождали, пока я окунусь, смою песок, потом оделись и потопали впереди меня по тропе. Я нес форму в руках, обсыхая на ходу. Машина наша так и стояла на обочине, часовые прохаживались рядом, Герберт без фуражки сидел в кабине. Увидев нас, он спрыгнул на землю и быстро пошел навстречу.
— Нашли? — нервно спросил он.
— Пустой, — сказал я. — Опоздали.
Он вопросительно поднял брови.
— Один из моих парней уцелел, — сказал я. — Думаю, что это его рук дело. Больше некому.
— Ясно… Что ж, так, может быть… У нас все спокойно, — резко переключаясь, четко отрапортовал он. — Один раз мимо проехал панцерваген, затормозил, но не остановился.
— Вам идет офицерская форма, — сказал я.
— У нас в роду были офицеры, — сказал Герберт. — Был даже генерал. Генерал Линевич, не слышали? Русско-японская.
— Не помню… Один мой дед был польский офицер. Он воевал с Гитлером, но расстреляли его большевики. Другой дед был испанский офицер, он воевал за Гитлера, потом со своей частью перешел на сторону Сибири. В сорок девятом его расстреляли возрожденцы. Мой отец был на сборах, когда начался офицерский мятеж шестьдесят первого года. Не знаю даже, на чьей стороне он оказался…
— У вас есть дети? — спросил Герберт.
— Нет.
— Это очень плохо…
— Иной раз мне кажется, что долги моих предков достались мне. И не хочу никого нагружать своими долгами…
— А у меня Сашка. И я не знаю, что делать.
— Надо уходить из города
— Как они могли узнать, что у нас… что дети…
— Телефон.
— То есть?
