обязательно должна быть — и, может, не одна… Меня спасла высота. Будь я метров на двести пониже, акустический удар убил бы меня. А так… каким-то безумным усилием я выровнялся и свечкой пошел вверх — будто выныривая из глубины… Гады… вы начали… Я опомнился на двух тысячах. Так я сожгу весь керосин… Врубив генератор, пошел вниз, но цели не увидел, поэтому поймал пенал с «болтами» и стал водить им вокруг. Батарея зарядилась, я перешел в горизонтальный полет. Головка «болта» захватила цель — источник звука — и я выстрелил, не видя даже, куда. Экран опять померк, ослепленный выхлопом ракеты. Я был уже в зоне аэропорта. Где-то над дальней его границей, в районе ремзавода, вспух комочек пламени — «болт» нашел свою цель. Еще одна «труба» стояла прямо на поле, окруженная — для маскировки, что ли? — гражданскими самолетами. Я разрядил в нее релихт.
Второй «болт» из пенала я решил пока не тратить, используя его пока только для поиска цели. Он вывел меня на третью в этом месте «трубу» — перед зданием аэровокзала. Я сделал «горку» и в падении изрешетил ее. Наверное, влепил ей в бак: она взорвалась и заполыхала, как бензовоз.
А вот мои баки были пусты более чем наполовину, облетать же еще было что. Ну, заправиться, конечно, можно будет на любой автостоянке, турбина жрет все… Я поводил еще — на прощание — «болтом» по сторонам, но ничего не обнаружил. Стал набирать высоту курсом на Останкино — и вдруг увидел мелькнувший внизу, между домами Тверской, хищный силуэт. Это был «шварцрабе», очень опасный противник. Я тут же стал уходить на форсаже вправо-вверх, он завис, крутнулся на месте, задрал нос и врезал по мне изо всех стволов. Мне буквально опалило пятки. С полминуты я крутился над ним, держась в мертвой зоне, а он все пытался достать меня огнем. Мне никак не хотелось тратить «болт», тем более что слишком уж мала дистанция, зацепит осколками — и ага… но ничего другого не оставалось делать — тем более что он решил не соревноваться со мной в пилотаже, а просто начал тупо загонять меня в высоту. С четырех тысяч у него будет уже преимущество в скороподъемности… Отключив головки самонаведения, я выстрелил «болтом» навскидку — как по тарелочке. Взрывом ему оторвало лопасть ротора, он затрясся и стал разваливаться. Хвост с продолжающим крутиться винтом отделился и закружился вокруг. Потом брызнули в стороны оставшиеся лопасти ротора. От фюзеляжа отделились два комочка, тут же превратившиеся в прямоугольные купола парашютов. Моя высота была две тысячи семьсот, и керосина оставалось только для пристойной посадки…
Зарядив батарею, я опустился на территории топливного склада. Никого… Поработали «трубы»… Я снял с себя «горб», шлем, отсоединил релихт и, взяв его под мышку, пошел искать, где тут можно заправиться. После черно-белой графики ноктоскопа все вокруг даже в резком прожекторном свете казалось бледным и размытым. Проволочная изгородь в одном месте была прорвана, будто сквозь нее прошел танк, а рядом с этим местом лицом вниз лежал солдатик в серой форме Российского территориального корпуса. Я перевернул его на спину, потрогал запястье. Пульс был.
— Эй, парень, — я похлопал его по щекам. — Очнись.
Повторять не понадобилось — он мгновенно открыл глаза.
— Ты кто? — голос у него был, как у воробья. — Тебе чего надо?
— Керосинчиком разжиться.
— Керо… синчиком?
— Ну да.
— Подожди… Что это было?
— 'Иерихонские трубы'. Слышал про такое?
— Слышал… Подожди. А ты кто?
— Поручик Валинецкий, егерские войска.
— Егер… так мы что, в Сибири?
— Еще нет. Но думаю, скоро будем.
Он сел и огляделся по сторонам.
— Тут везде керосин, — сказал он. — Но я не знаю, как его качать. И еще вон в той бочке. Там тоже керосин.
Он замолчал и снова лег.
Я подошел к бочке. Открутил пробку, понюхал. Керосин. Крана нет, но есть шланг. Справимся. Подтащил «горб», залил баки. Солдатик, приподнявшись на локте, смотрел на меня. Я забросил «горб» за спину, пристегнул. Подсоединил релихт к кабелю. Солдатик с трудом встал и, пошатываясь, подошел.
— Так, говоришь, «труба»? И какие же суки?..
— Сейчас полечу, добью их. Ты отойди в сторонку.
— Голова кружится, а то бы я с тобой…
Я надел шлем и перестал его слышать. Было без трех минут два. Десант где-то рядом…
Я сделал широкую петлю над Москвой, стараясь не пропустить больших площадей и прочих открытых мест, и сжег еще три «трубы»: у Савеловского вокзала, в парке Сокольники и последнюю, уже на обратном пути к Пушкинской набережной — в районе зоопарка. Суки, подумал я, хоть бы слонов пожалели… Выходя из атаки и набирая высоту, я краем глаза увидел волнообразно скользнувшую над крышами угловатую тень. Это был «Ла-317», разведчик-невидимка, предвестник вторжения. В стороне аэропорта и где-то справа, далеко, вспухли оранжевые пузыри разрывов: «лавочкины» расстреливали радары. Значит, транспортники уже на подходе. Я поднялся выше и увидел их.
Наверное, если бы не наушники и не дикий вой моей турбины, их можно было бы и услышать. Даже один «Добрыня» возвещает о своем появлении чуть ли не за полчаса. На Москву их шло не меньше сотни. Весь восток — полнеба
— светился красными и зелеными огнями, мигал лиловыми вспышками маяков. Непонятно, как воздух мог удерживать столько металла…
Зарядив на всякий случай релихт, я спустился на плоскую крышу «Гамбурга», шестидесятиэтажной гостиницы, самого высокого здания в этой части Москвы. Почему-то хотелось увидеть все своими глазами. Ноги гудели и подгибались, как после сотни приседаний со штангой. Я снял «горб» и, встав на колени, навалился грудью на низкий парапет. Подо мной искрилась Пресня, левее горбатились ангары «Московского Юнкерса», а дальше лежало темное пространство аэропорта. Правее и еще дальше, пожалуй, что в районе Аграрного Университета, разгорался очень большой пожар. Были данные, что партийное руководство где-то там и собиралось. Ну, что же…
Низкий рев тяжелых турбин вошел в меня через колени и кончики пальцев, и только потом я его услышал. Самолеты были уже, наверное, над восточными пригородами. В небе проплыли медленные метеоры, оставляя за собой бледные облачка: ракеты «Лена» сыпали осветительное конфетти. Пройдет несколько секунд… По облачкам пробежали искры, и вспыхнул синеватый сварочный свет. На небе начерталась раскаленная решетка. Я приподнял ноктоскоп: режуще-сиреневый свет заливал все, было светлее, чем у воды в солнечный полдень, но от отсутствия теней, от друхмерности, беспространственности мира затошнило, и я поторопился отгородиться щитком ноктоскопа от призрачного города. Да уж, рисуемая ноктоскопом штриховая, без полутонов, картина мира была куда реальнее, чем сама реальность в этом новом свете…
Солдаты внизу, «поймавшие зайчиков», еще минут десять будут дезориентированы. Егерям этого хватит.
Первая волна самолетов вышла в зенит. Клянусь, даже я, дослужившийся до второго офицерского чина, прошедший от и почти до Тувинскую экспедицию, совершивший более тысячи десантирований, учебных и боевых, присутствовавший по долгу дальнейшей службы на многих маневрах и прочих подобных мероприятиях — даже я никогда не видел, как десантируется целая егерская армия. На фоне блестящего, как фольга, неба проплывали размытые светом силуэты «Добрынь», и из распахнутых люков сыпались вниз черные, как маковые зерна, фигурки, быстро вырастая в размерах; иногда, при каком-то особом падении света, над их головами вспыхивал бледный круг — как очень большой нимб. Лишь над самой землей срабатывали двигатели, рисуя бенгальское колесо, и лопасти ротора подхватывали солдата и плавно опускали его на землю. Над головами уже опустившихся метались «горбатые» прапорщики, готовые прикрыть в случае внезапного огня. Через прицел релихта, дав полное увеличение, я видел, как егеря бежали по летному полю, а мимо меня — рукой подать — уже заходили на полосу «Добрыни» второй волны. Они не садились, они только проходили над полосой и взмывали, облегченные, круто вверх, а за ними на поле оставались, раскатываясь, как мячики, «Барсы» на воздушной подушке, мчались куда-то, поводя
