тонкими стволами своих универсалок. Далеко, где-то в районе Кунцева, взорвалось что-то большое. Потом там же — еще и еще раз. Поднялось пламя. Похоже, горел бензин. «Добрыни» уходили, но воздух не пустел окончательно: на малой скорости и небольшой высоте кругами ходили разлапистые двухфюзеляжные «Сапсаны» — машины смешные с виду, но страшные в деле. Позади меня — крыша мешала увидеть, откуда — донеслись пушечные очереди, и в небо потянулись трассирующие струи. В ответ грянуло несколько ракетных залпов — стрельба оборвалась. По-моему, это была единственная попытка отпора.
Выброска десанта длилась одиннадцать минут. Не было потеряно ни одного самолета.
Через прицел я бегло осмотрел ближайшие улицы. Тройками и пятерками сновали егеря. На бульваре перед «Гамбургом» уже строили в шеренгу обезоруженных солдат Рейха. Никто не сопротивлялся. Небо понемногу меркло. «Сапсаны» иногда добавляли одну-две «Лены», но это было уже не то… Вторжение состоялось.
С чем вас и поздравляем, господа…
Я нацепил «горб», встал. Керосина оставалось на семь минут полета. Запустил турбину и шагнул с крыши. Перелетел реку — подумал еще: может быть, над водой? — нет, решил срезать угол. На бреющем, почти касаясь крыш, полетел над старыми кварталами. Надеюсь, Феликс не такой идиот, чтобы ждать меня…
Удар был медленный, с оттяжкой: ниже колен ноги обожгло огнем, все опрокинулось и рванулось навстречу, наверное, я зацепился за какой-то провод или за антенну — грудью ударился обо что-то еще, невидимое, и удар этот был так силен, что лопнул узел крепления, «горб» покинул меня, и я повалился вниз, без опоры, но и без страха, с холодным неодолимым любопытством, это уже было, недавно, только что — и тут мне показалось, что растрескался экран ноктоскопа, но нет — это переплетенные ветви дерева, в них-то я и вломился с треском не знаю чего, не было ни малейшей боли, не было вообще ощущения тела, падала чужая ненужная кукла, падала, падала — запах горящей кошмы! — удар спиной, затылком, меня впечатало в матушку-землю, как холодный штемпель в расплавленный сургуч…
Похоже, что я даже не потерял сознания. Просто лежал, и лежать мне было хорошо, и где-то над всем этим парила мысль, что вот все и кончено, и ничего больше не надо делать, и не потому, что все сделано, а потому, что с человека, который не в состоянии шевельнуть пальцем, совсем другой спрос… сломан позвоночник, боже мой, какое облегчение… ни тени страха, боли или сожаления… ничего… Так я лежал, время куда-то шло, не останавливаясь, а потом кровь и боль застучали, задергались, забились и запульсировали во всем теле, и понял, что цел, и что самое большее, на что могу рассчитывать — на переломы конечностей, и я встал на ноги, просто чтобы проверить, есть они или нет — переломы — и, конечно, никаких переломов не оказалось, и надежды умерли, не успев родиться.
Я стоял на цветочной клумбе, овальной, размером примерно три на четыре шага. В клумбе после меня осталась глубокая воронка. Валялись сучья и ветки. Одинокий тополь, в который мне повезло попасть, торчал посреди страшно захламленного двора: бревна, доски, битый кирпич. Позади меня чернел скелет полуразобранного старого дома, другой дом, еще целый, но уже, наверное, нежилой, стоял впереди. Справа и слева двор замыкали каменные брандмауэры. На секунду меня охватила глупая паника: мне показалось, что отсюда нет выхода. Потом я увидел промежуток между домом и правым брандмауэром. Наверное, там ворота. Я снял шлем. Было светло, но то ли дымно, то ли туманно. Пахло керосином. Я поковылял к выходу. Я даже не чувствовал, что иду: все забивала боль. Боль и подавление боли. На этом меня сейчас замкнуло. Иначе нельзя, иначе не сделать и шага. Навстречу и мимо, обогнув мои ноги, проплыл «горб» — вернее, то, что от него осталось. Генератор, почти отделившийся от корпуса и державшийся на каких-то металлических нитях, казался головой на свернутой шее. Я вплыл в проход между стеной дома и брандмауэром и увидел женщину. Женщина, одетая странно: в светлый, расшитый блестками халат и овчинную безрукавку — сидела на корточках, привалившись спиной к стене, и пела: а-а, спи-усни… это могло бы сойти за колыбельную, если бы не звучало так громко и отчаянно. В руках, обняв, она держала релихт. Очевидно, мой. Горел зеленый индикатор полной зарядки. Крепкие вещи делают в Сибири, крепкие, надежные… очень опасные… Женщина не видела меня. Я встал так, чтобы ни при каких обстоятельствах не угодить под луч, и стал потихоньку отбирать у нее оружие. Она долго не замечала этого и продолжала тянуть свое: я котище- коту за работу заплачу… Я уже отошел на несколько шагов, когда она обнаружила, что руки ее пусты. Она замолчала и несколько секунд сидела молча, потом посмотрела на меня, мимо меня, на небо, на свои руки. «Женя, Женечка мой!» — крик ударил меня в лицо, я повернулся и поковылял к воротам, боль опять раздирала все тело, еле продрался между скрежещущими створками, я уже думал, что скрылся от этого крика, но он догнал меня: «Женечка мой, Женечка, сыночек!» — я уже бежал какими-то переулками, проходными дворами, спасаясь, но бесполезно: «Же-е-еня-а-а-а!!!» Наконец, крик отстал, затерялся, угас. Я стоял на каком-то перекрестке, под алюминиевым небом, среди безликих и слепых домов, у которых нельзя было сосчитать этажи, в городе, в котором я никогда не был.
Деловитые егеря в комбинезонах цвета ночи и с автоматами наизготовку носились по этому городу, как крысы по лабиринту, у них было задание и была цель, а я стоял на проклятом перекрестке, не имея ни цели, ни средств для ее достижения. А главное — плотная пелена перед глазами, перед внутренними глазами…
Постой. Средств для достижения — чего?
Цели.
Цели? Осталась еще какая-то цель?
Может быть, именно цель-то и осталась…
Впереди, кварталом дальше, пылала, выбрасывая зеленоватые языки пламени, «иерихонская труба», а ближе ко мне, наполовину въехав кормой в витрину, стоял танк. Ствол его пушки направлен был точно в костер, и я подумал, что хоть в одном экипаже нашлись настоящие мужики. Все люки танка были открыты, из водительского доносились бессильные рыдания. Вылазь, сказал я, вылазь, говорю! Дяденька, не тронь! — голос был совершенно мальчишеский. Не трону, не трону… Вылез совершеннейший пацанчик, мне до подмышки, чумазый и зареванный. Что теперь делать, что теперь делать?! Иди поспи, сказал я. Продолжая всхлипывать, он прошел через разбитую витрину в темное помещение — кажется, это был магазин одежды — и затих там.
В боевом отделении воняло жженым порохом и в боекомплекте не хватало двенадцати фугасных снарядов. Это действительно стреляли они. Молодцы, парни, горжусь…
Ну, так что дальше?
А дальше вот что…
Вот что… вот что… вот что…
Эхо.
Я запер изнутри люки, выволок из кормовой ниши тяжелый брезент, бросил его на дно. Взломал ящик с НЗ. Консервы меня не интересовали. Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша сургуч, пробку, сделал три добрых глотка. Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а чистый спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя вкуса, выпил. Лег на брезент — на спину, раскинув руки и ноги. Болело все жутко. Приказал себе: пятнадцать минут. Над лицом, у верхнего люка, горела лампочка: толстый, голубоватого стекла, баллон, окруженный мелкой сеточкой. Снаряд попадает в танк, лампочка лопается, но все стекло остается в сетке. Страшно важно, особенно, если снаряд бронебойный. Лампочка медленно меркла. Вот остался только багровый волосок. Наконец, исчез и он.
17.06.1991. 5 ЧАС. 45 МИН. МОСКВА. ФИНАЛ
Я крался по лестнице, стараясь не производить никакого шума. Подошвы егерских ботинок мягкие, но сами ботинки тяжелые и имеют стальной выступающий рантик. Внизу я уже цокнул рантиком по ступеньке, и мне не хотелось бы повторить это под самой дверью. Хотя, возможно, за дверью никого и нет… Все равно — обидно было бы из-за такого пустяка, как неподнимающиеся ноги, завалить эту последнюю мою операцию. Все. Дошел. Снял шлем, прислушался. Ничего не слышно, но слух притуплен — сначала турбиной, потом танковым дизелем. Нужно несколько дней тишины, чтобы восстановить его… чтобы потом снова портить стрельбой и тому подобным.
